А как увидали, что царевич молиться не хочет, то, взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас, кто же именно (от страха не упомню) говорить за ним зачал: „Господи! В руци твои предаю дух мой!“ Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Той же, мню, яко Бутурлин, рек: „Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!“ И с сим словом царевича на ложницу спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движение рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкия смерти ему разума помрачение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, якобы спящаго, и, помолився Богу о душе, тихо вышли. Я с Ушаковым близ дома остались – да кто-либо из сторонних туда не войдет, Бутурлинже да Толстой к царю с донесением о кончине царевичевой поехали. Скоро приехала от двора госпожа Краммер и, показав нам Толстаго записку, в крепость вошла, и мы с нею тело царевичево опрятали и к погребению изготовили: облекли его в светлыя царския одежды. А стала смерть царевичева гласна около полудня того дня, сие есть 26 июня, якобы от кровенаго пострела умер…»
За окном была глухая осень. Дожди окончательно размыли дороги, как и во все времена, оставлявшие желать лучшего, и дорогая, украшенная золотом карета претендента на руку и сердце цесаревны Елизаветы Петровны несколько раз увязала в дорожной хляби. В довершение всех злоключений у самого Петербурга в карете сломалась ось, и пришлось несколько дней провести в самой настоящей, по разумению Карла Августа, хибаре – хотя на самом деле это был чистенький, опрятный и довольно уютный крестьянский домик.
Юноша с трудом подавлял раздражение. Вместо прекрасных глаз молодой царевны каждый день видеть кучера да лакеев, а к тому же еще и наслаждаться унылым пейзажем за окном… Право, батюшка Елизаветы был еще тот чудак: это же надо, вздумать построить город на непроходимых топях, в глуши, вдали от цивилизованного европейского мира… Зачем? Почему? Один Бог о том ведает…
Темнело очень рано, читать перед сном, как с детства привык Карл Август, приходилось при лучине, да и до самого сна бывало еще далеко, когда непроглядная темень надвигалась со всех сторон, словно грозя потопить одинокого путника, ищущего своего счастья в чужой неприветливой стране…
«О, моя прекрасная Елизавет… Ты словно дивный цветок, расцветший среди грязи и нищеты… Как я понимаю Фридриха, потерявшего голову от любви к тебе – и навсегда распростившегося с надеждой на радость души… Смогу ли я стать для тебя таким другом, которого чаяла ты обрести в нем, – верным и преданным?..»
Размечтавшись, Карл Август едва не выронил книгу. Поймал ее на лету, изумленно уставился на нее и вдруг по-мальчишески фыркнул.
«Однако не слишком ли меня проняло? Я знать не знаю цесаревну и слыхал о ее несравненных достоинствах лишь от дорогого моему сердцу Фридриха. Если бы он тогда в мюнхенском кабачке, утратив столь свойственное ему самообладание, не поведал мне о конфузе, случившемся много лет назад, я бы и сейчас был в неведении… Однако как благороден мой милый друг! Узнав, что я могу стать мужем его бывшей возлюбленной, он не проронил ни слова обиды или обвинения в мой адрес, а его пожелания и напутствия были полны самых искренних теплых чувств…»
Карл Август отложил книгу и сладко потянулся, разминая затекшие мышцы.
«Впрочем, неизвестно еще, как встретит меня Елизавета и, самое главное, ее мать, вдовствующая императрица Екатерина… И кто знает, найду ли я и правда в милой девушке те прекрасные черты, о которых с таким восхищением и уважением говорил Фридрих… Ее наружность не может оставить равнодушным никого, но вот душевные качества – это еще вопрос… Да и интриги, с которыми наверняка столкнусь я при дворе… Конечно, в случае удачного исхода дела я увезу Елизавету в Голштинию, ну да ведь никто никогда не забудет, что она – законная наследница царя Петра. Надо думать, мне придется противостоять многим трудностям… Может быть, нужно было отклонить предложение монаршего дома?»
Юноша покрутил головой, словно отгоняя ненужные мысли.
«Да что это со мной сегодня? Видно, русская мрачность и бездорожье нагоняют на меня тоску. Фридрих не колебался бы ни секунды, если бы стоял перед таким выбором. Разве смог бы он отказаться взойти на сияющую вершину? О, Фридриха ждет поистине великое будущее, я уверен в этом!»
Слава, немеркнущая военная слава манила Карла Августа – с самого отрочества, с тех самых пор, как на его глазах вернувшиеся с очередной войны гвардейцы выстраивались во дворе замка, отдавая честь его отцу – их королю и командиру. По сей день в ушах стоял звук выкрикиваемых команд, а стоило закрыть глаза, и перед мысленным взором возникали гарцующие кони, удалые улыбки, молодцеватая бравада офицеров… Однако принц Голштинский очень хорошо понимал, что мечты – мечтами, а его удел – размеренная неторопливая жизнь, проводимая в размышлениях и научных изысканиях, в довольстве и покое, рядом с доброй любящей супругой. Зачем соваться туда, где заведомо проиграешь, потому как от природы не способен ни к стратегии, ни к тактике, ни к военным будням, ни к коварным интригам… Что же тут поделаешь… Зато он умен, и это несомненно («Хотя и несколько нескромно», – усмехнулся про себя Карл), надежен (по собственному разумению) и поэтичен (что признано многими). «Кстати, и некоторая ирония по отношению к себе самому тоже присутствует, что немаловажно…» Находить себе применение нужно там, где принесешь наибольшую пользу – окружающим, стране, себе наконец…
Да, все так, и так можно рассуждать до бесконечности… Однако временами невесть откуда взявшееся томление и тяга к захватывающим дух приключениям и ужасным опасностям накрывали Карла Августа с головой. Это же так чудесно: быть в глазах прекрасных дам не только благородным кавалером с изысканными манерами, но еще и романтическим героем, окутанным шлейфом таинственности и великих подвигов… Это становилось вечным источником его зависти к Фридриху – зависти не злобной, не черной, лишь легкого чувства некоторой обиды: и я бы так хотел… эх… Фридрих с юности подавал надежды на том поприще, лавровых венков на котором никогда не заслужить ему, Карлу Августу, – походы, сражения, победы, тонкая дипломатическая игра – во всем этом ему не было равных…
«Хм, однако хватит прибедняться… Что до дипломатии, тут, смею надеяться, я и сам не вполне безнадежен, хотя нутру моему противны придворные приемы и пошлости… Путь священнослужителя тоже не усыпан розами, ибо как можно спасать заблудшие души, не касаясь тления и праха? Нужно избегать недостойных и недостойного в жизни своей, однако всегда ли сие возможно? Часто приходится прибегать к хитрости – ради благого дела, за что нужно затем искренне раскаяться и просить прощения у Господа, ведь это сделано было во славу Его…
