«Хм, однако хватит прибедняться… Что до дипломатии, тут, смею надеяться, я и сам не вполне безнадежен, хотя нутру моему противны придворные приемы и пошлости… Путь священнослужителя тоже не усыпан розами, ибо как можно спасать заблудшие души, не касаясь тления и праха? Нужно избегать недостойных и недостойного в жизни своей, однако всегда ли сие возможно? Часто приходится прибегать к хитрости – ради благого дела, за что нужно затем искренне раскаяться и просить прощения у Господа, ведь это сделано было во славу Его…
Если цесаревна Елизавета столь же безупречна душевно, сколь и внешне, наша общая жизнь будет полна прекрасных деяний и постоянных устремлений к совершенству… Есть много доброго, что необходимо свершить на этом свете. Так почему бы нам с молодой супругой не посвятить этому свои жизни? Разве достойно провести жизнь в лени и праздности, особенно когда обладаешь богатством и влиянием? Разве не есть высшее счастье – преумножать благо, свет и любовь в этом мире? Это ли не истинное благородство? Это ли не угодно Господу, в которого я верую всею своею душой? Впрочем, Елизавета крещена в православной вере… Но разве это может стать серьезным препятствием для двух душ, главное намерение которых – истинная вечная любовь к ближнему и единение духовное?»
С такими мыслями и с таким настроением встречал один из своих первых рассветов в бескрайней России Карл Август, принц Голштинский, не ведая о том, чем обернется для него приезд в эту загадочную страну и кем для него станет незнакомка, чей портрет он бережно хранил сейчас в кармане камзола…
Глава 8. Как угодишь тебе, душа?
Петербург поразил его. Сверкающие огнями дворцы, застывшая в холодном великолепии Нева, мелькание слуг в великолепных ливреях и взгляды дам таких прекрасных, каких ему еще не доводилось встречать… Все тяготы пути показались сущей ерундой. Он много слышал о богатстве и беспредельных просторах России, но действительность превзошла все ожидания! Теперь он ждал только хорошего, и надежды и мечты его были так светлы, как, казалось, никогда ранее… Он впитывал как губка все, что происходило вокруг, в бесконечных анфиладах роскошного дворца – от самых незначительных деталей, от мельком оброненных фраз, от мелочности и сплетен до тонкостей быта, обычаев, правил, расстановки сил, – чтобы понять и принять этот новый, непривычный, в чем-то диковатый, но такой удивительный русский уклад, который он, еще не зная его, успел полюбить всем сердцем…
Он шел через весь зал, мимо десятков придворных, прямо к трону, на котором восседала императрица. Она ожидала его, слегка улыбаясь. Ее дочь сидела рядом с ней, в голубом платье с оголенными плечами, белокожая, юная, поразительно красивая, но от волнения Карл не мог толком ее разглядеть. Ее присутствие даже несколько мешало: оно смущало его и сбивало с толку. Стоящий рядом с троном граф Меншиков смотрел на него внимательно, даже пристально, и это тоже бодрости не добавляло. Однако впитанная с молоком матери, годами отшлифованная привычка к самообладанию победила: никто, глядя на него, не сказал бы, что молодой человек испытывает хотя бы тень смущения или неуверенности.
Карл склонился в почтительном поклоне.
– Приветствую вас, дорогой принц, – прозвучал в тишине спокойный голос императрицы Екатерины.
«Однако какая интересная внешность, – равнодушно отметила про себя Елизавета. – Его можно даже назвать красавцем. Конечно, он не чета молодому графу Бутурлину, но что-то в нем определенно привлекает… Может, эта гордость во взгляде? Он словно король всего мира, при этом ведет себя просто и непринужденно…»
Она вполуха слушала приветствия гостя и рассеянно думала, как бы поскорее удрать с великолепного приема, например в Царское Село… или на охоту. Конечно, на охоту веселее, можно, кстати, и этого Карла пригласить… Черт побери, не только можно, а и придется – как-никак, возможный будущий муж… Остается надеяться, что он не такой зануда, как все голштинцы…
«Как же мне надоело это сватовство бесконечное… Я словно товар никому не нужный, который хотели продать подороже, а теперь стараются хоть за бесценок отдать… То французы, то поляки, теперь этот вот… И каждый-то меня оценивает, и каждый свое просчитывает, а я знай свое дело: приседай в книксенах да улыбайся».
Похоже, прием затягивался. Екатерина любезно беседовала с гостем, время от времени ласково взглядывая на дочь, словно приглашая и ее к разговору, но Елизавета, как образцовая юная девица, только взмахивала ресницами, придавая взгляду как можно больше кротости и приветливости, и, как водится, улыбалась со всей возможной скромностью. Матери явно нравился Карл Август, она милостиво кивала, слушая его, надо признать, весьма достойную речь, и, кажется, не собиралась прерывать, по крайней мере в обозримом будущем.
«Так мы и к завтрашнему дню не разойдемся… Отправляться мне в Голштинию, как пить дать. Матушка, вижу, довольна. А какое платье у княгини Шуваловой… Сказывают, амант подарил ей жемчужное ожерелье дивной красоты… Неплохо бы еще поехать на гулянье к Неве, но это вряд ли… Матушка будет против, а сердить ее сейчас не нужно… Жемчуг подошел бы и к моему платью, да, определенно бы подошел… Хоть бы одним глазком взглянуть на того таинственного поклонника Мари Меншиковой, о котором она говорила мне третьего дня… Надо же, записки, медальон, и все тайно, даже служанка, которая передает от него весточки, не видела его лица… Как это романтично и глупо… Однако Мари так неосторожна… Ежели узнает Александр Данилович…»
– … надеюсь увидеть вас на балу.
– Почту за честь присутствовать на нем, ваше величество. Это будет великое удовольствие для меня.
Аудиенция была окончена. Екатерина еще раз милостиво улыбнулась, отпуская гостя, Елизавета взмахнула ресницами, Меншиков слегка поклонился, Карл Август направился к выходу, придворные удалились… Слава богу!
Облегчение на лице Елизаветы было столь явным, что Екатерина едва удержалась от улыбки – но хоть кто-то же должен вести себя по-царски!
– Пойдем, Лизанька, в мои покои, поговорим с тобой немного. Александр Данилыч, не обессудь.
Меншиков поклонился, и мать с дочерью направились по бесконечным залам дворца в опочивальню императрицы. Там Екатерина тяжело опустилась в золоченое кресло (возраст и подступившие болезни все же давали себя знать), а Елизавета уютно устроилась подле ее ног на расшитом серебряной нитью парчовом пуфике.
– Что же, дочь моя, по нраву ли тебе Карл Август Голштинский?
– Право, не знаю, матушка. Он мил, любезен, умен. Хорош собою… Отчего же ему не быть мне по нраву?
