Он смахнул мою руку, точно отгоняя назойливую муху, и провел всем своим лицом вдоль моего тела, над моим чуть выпуклым, хорошо откормленным животиком, потом спустился еще чуть ниже и впился в мою плоть.
Он не был нежен. И это нельзя было назвать поцелуем. Или изысканной лаской. Он не трогал языком потайные, самые уязвимые местечки моего тела. Он вгрызался в них зубами, словно изголодавшийся хищник, и кусал с такой силой, что я пронзительно вскрикнула.
Но звука не было. Да это и не было криком боли – скорее я испытала болезненное наслаждение, потрясение, радость и какое-то странное смирение. А он въедался, всасывался в меня так, что у него втягивались внутрь щеки. Он терся лицом о мою плоть, своей небритой щетиной царапая нежную внутреннюю поверхность моих бедер. Я изо всех сил старалась лежать спокойно и не делать больше никаких движений, смириться с этим яростным натиском, неотвратимым, как сон, но когда его зубы снова впились в мою плоть, терзая меня, я застонала и, чувствуя, что теряю рассудок от страсти, обеими руками притянула его к себе. Его дразнящий язык скользнул куда-то еще глубже в меня, и я закричала в приступе сладострастия. Пальцы мои вцепились ему в волосы, удерживая там его обманчивую, злонамеренную, кудрявую голову, а я прижималась к нему и терлась о его тело, словно он был тем самым резным столбом, на котором держалась главная лестница в нашем доме. Он тряхнул головой и приподнялся, чтобы набрать в легкие воздуха, но я потянула его за волосы и снова ткнула лицом в нежное местечко между бедрами. Затем последовали несколько мучительно-сладостных мгновений, моя влажная истерзанная плоть уже почти не чувствовала его укусов, и я, вздрогнув, вдруг хрипло и внятно сказала: «Ральф».
И открыла глаза. Я была одна.
Одна.
Всегда одна.
Уже почти наступил рассвет. Свечи догорели. Грозовое небо посветлело, но буря еще не совсем улеглась. Покружив над холмами, она снова возвращалась, и я снова почувствовала знакомое напряжение в воздухе, похожее на саднящую боль в обожженной коже. И никак не могла понять: было ли это сном?
Двустворчатое окно было распахнуто. А ведь вчера вечером я закрыла его на задвижку. Это я помнила точно. Но ведь ночь была грозовая, дул такой сильный ветер, что рамы тряслись, задвижку могло и просто выбить. А может, это все-таки Ральф подсунул тонкое лезвие ножа под задвижку и приподнял ее? А потом перенес ногу через подоконник и шагнул в комнату. Да, конечно, он легко мог перешагнуть через…
Я громко закричала. Тот Ральф прошлой ночью был совершенно целым! Я хорошо помнила его твердые сильные ляжки, которые с таким наслаждением гладила руками. Но что было ниже колен? Этого я вспомнить не могла. Я тогда об этом не думала. Как только его крепкие и острые лисьи зубы впились в мою плоть, я больше уже ни о чем не думала, и только его имя звенело у меня в ушах, точно пожарный колокол. Еще я помнила, как жадно, отчаянно я вцепилась в его густые черные кудри.
– Ральф!
Я подошла к открытому, слегка поскрипывающему окну и выглянула наружу. Вдали по-прежнему виднелись высокие холмы. Меня охватила некая странная потребность, слепящая как молния и заставлявшая вместе со мной дрожать от нетерпения даже линию горизонта.
– Ральф!
Все пошло неправильно с тех пор, как я его потеряла.
Мне было больно. Но это была не та боль, с которой я проснулась, – не боль от укусов и ссадин в самых потайных и самых уязвимых местечках моего тела. Эта боль давно уже таилась у меня в груди, и я так долго жила с ней, что мне стало казаться, будто такова моя природа – мучиться, желая чего-то неисполнимого, и сгорать от страсти, не имеющей выхода, пока я не заболею, измученная этой страстью. Пока не стану тупой, усталой и каждое лето не станет для меня похожим на любое другое, а каждый мой план не окажется пустышкой. И все дороги будут вести меня в никуда, пока в моей жизни нет Ральфа. И вся моя жизнь так и будет связана с моей неистребимой потребностью присутствия в ней Ральфа, с моей неизменной, непрекращающейся страстной любовью к нему.
Но теперь, как говорят, он идет сюда.
Я знала, что и он испытывает ко мне точно такие же чувства. Я это точно знала. Знала не так, как знает такие вещи хорошенькая светская женщина, прекрасно знакомая с тактикой ухаживания, с обещаниями, которые легко нарушить, с ложью, которую ничего не стоит произнести. Я знала это, потому что мы с ним были двумя половинками капкана. Мы могли что-то поймать и защелкнуться, только сойдясь вместе. И даже тот, настоящий, со смертоносными зубами, капкан смог сломать ему только ноги, но так и не сломал того, что нас объединяло, меня и Ральфа. Ральф был мой, хоть я и пыталась его убить. Ральф был мой, хотя моими стараниями его тогда разрубило напополам столь же аккуратно, как я за столом разрезаю персик. Ральф был мой, даже если он пришел сюда для того, чтобы меня убить.
И я буду принадлежать только ему.
Рядом со мной вдруг звякнула болтающаяся створка окна, и я, разогнав окутавшую меня бесстрастную дымку размышлений, внимательно посмотрела в сторону подъездной аллеи. И мне показалось, что я вижу мерцание факелов, движущихся цепочкой в тени деревьев. Да, они приближались к дому. Но я оставалась совершенно спокойной. Ральф – или то был просто некий сон о Ральфе? – уже провел со мной ночь любви, и я сумела покончить со своими мучительными и страстными мечтами, со своим нелепым цеплянием за жизнь, с надеждой спастись от него. Я снова стала той юной Беатрис, которая никогда и ничего не боится.
Я повернулась к зеркалу над камином, освещенному вспышками молний, и, вытащив из волос шпильки, стряхнула с них пудру и позволила им рассыпаться по плечам и по спине великолепной, отливающей медью волной. Так носила волосы когда-то девочка из Широкого Дола, любившая играть в лесу с одним деревенским мальчиком. Я улыбнулась своему отражению. Если бы я была суеверна или во мне оставалась бы хоть капля рассудочности, мне бы, наверное, следовало сложить пальцы крестом, отгоняющим зло, опасаясь собственного колдовства – столь страшной была та улыбка, которую я увидела в зеркале. Мои глаза светились яркой зеленью, в которой не было ничего человеческого. Моя улыбка казалась улыбкой безумицы. Мое прекрасное бледное лицо казалось ликом падшего ангела, который ужинал с дьяволом и ложкой явно не пользовался. Я выглядела одновременно и как дьяволица, и как ангел Божий, но глаза мои были неестественно зелеными, как у кошки, как у змеи, и в сердце моем трепетала безумная радость. И далекие раскаты грома я воспринимала скорее как салют королеве, чем как предупреждение.
