На другой день отец дал свое согласие на просьбу Казановы, причем раньше очень ловко добыл себе заказ от Казановы: он был башмачник, хотя и благородного происхождения, и шил только на аристократические ноги.
Игнация получила от Казановы домино, маску и перчатки. Вечером он был уже у крыльца одноэтажного домика, где и поджидал ее с нетерпением. Отец остался дома. Маменька сопровождала их на бал, но там скоро заснула. Когда Казанова и донья Игнация вошли в зал, танцы уже были в полном разгаре. Но только в 11 часов громкий удар в турецкий барабан возвестил о начале фанданго.
Три предшествующих часа прошли в полном молчании, так как Казанова, несмотря на свои уроки испанского языка, не знал из него и трех слов. Однако, пылкий танец, все фигуры которого не что иное, как жгучие выражения страсти, развязал его язык, и вдохновил его на пламенное объяснение в любви, которое Игнация отлично поняла. Впрочем, она объяснила ему, что должна хорошенько подумать, прежде чем дать ему ответ, и что зашьет в подкладку домино записку, которую он и получит завтра утром, когда пришлет за домино.
Вот, что на другой день после бала Казанова с удивлением прочел в обещанной записке:
«Дон Франциско де Рамос, мой возлюбленный, повидается с вами и скажет вам, что вы можете сделать для моего счастья».
Дон Франциско де Рамос не заставил себя ждать и, более красноречивый, чем записка красавицы, рассказал изумленному Казанове о своей долголетней любви с Игнацией. Когда Казанова прервал его, чтобы спросить, чему он обязан подобной откровенности, ее возлюбленный ответил:
— Разве вы не друг доньи Игнации?
— Самое большее — ее кавалер по танцам.
— Разве вы не в деловых сношениях с ее отцом?
— Самое большее — в башмачных, — ответил кавалер.
— Но во всяком случае, — продолжал странный любовник, ее родители питают к вам глубочайшее уважение, и вы можете составить наше счастье. Одолжите мне сто дублонов, мне этого хватит, чтобы завести небольшое хозяйство, и мы с Игнацией будем вам вечно благодарны. Донья Игнация сказала мне, что вы примете меня как сына!
При этих словах Казанова не мог подумать, глядя на двадцатитрехлетнего Франциско, казавшегося по крайней мере человеком лет за тридцать, что такого сына — толстого, косого и красного — у него никогда не могло бы быть! Конечно, донья Игнация, выбирая его, только преследовала цель заполучить мужа… Но не мог же он давать приданое всем девицам, с которыми он потанцует?
Он любезно выпроводил Франциско, обещав ему свято сохранить тайну его признаний. Долго дожидаться реванша Казанове не пришлось. На страстной неделе в среду, когда Игнация собралась опять на бал, куда Казанова обещал проводить ее и двух ее кузин-прачек, из которых одна напоминала Дульцинею Тобозскую, а другая — переодетого драгуна, он предложил ей помочь закончить ее туалет и, поднявшись в ее светелку, под предлогом одеванья, добился от нее всего, чего он хотел. Так что, хоть бал окончился в полночь, потому что постом фанданго запрещен, он с удовольствием убедился, что любовь в полночь не окончилась.
* * *
И вот Игнация уже утратила для него прелесть новизны, тайную прелесть, которой все в ней дышало, когда она выходила из исповедальни… Уже он ее возвращает толстому Франциско… из-за маленькой, бледной ручки.
Напротив дома, в котором он жил, находился богатый особняк, в котором жил какой-то знатный сеньор. И там, у одного из окон первого этажа, иногда мелькала маленькая белая ручка из-за жалюзи…
Чудесный отправной пункт — западня, в которую попалось его воображение, разгорячившееся и нарисовавшее ему одну из тех чернооких кастильянок, которые много позже будут населять «Испанские сказки» Мюссэ.
Его воображение на этот раз не ошиблось. Потому что в тот день, когда жалюзи оказались поднятыми, у окна появилась молодая мечтательная женщина, бледная, как ее маленькие ручки. Казанова залюбовался незнакомкой, но она как бы не замечала этого… Однако, окно все оставалось открытым, а сеньора не покидала своего поста… Вдруг ее мраморное личико оживилось, и жалюзи быстро были спущены. Удивленный этим неожиданным волнением, внезапно заменившим на бледном лице выражение такого равнодушия, что заставило ее так быстро исчезнуть, недоумевает Казанова, мог ли это быть только страх оказаться застигнутой?
Но в яркой испанской ночи он заметил только человека в темном плаще, тоже быстро скрывшегося в маленькой дверце соседнего с ее домом дома. Очевидно, этот человек к прелестной бледной незнакомке не имеет никакого отношения. Однако, почему же так внезапно были спущены жалюзи? Почему она исчезла, как раз когда темный плащ скрылся за дверью соседнего дома?
Четверть часа спустя жалюзи снова были подняты, и прекрасная незнакомка, бледнее, чем когда-либо, снова появилась у чугунной баллюстрады окна. На этот раз она устремила свой взор на Казанову и ответила на его выразительные жесты легкой улыбкой. Он осмеливается на очень определенный вопросительный жест, на который получает немедленный ответ — ему бросают ключ и записку.
В записке, начертанной наверно этой бледной ручкой, стоит:
«Дворянин ли вы? Достаточно ли вы смелы и скромны, чтобы вам можно было довериться? Хочу этому верить. Приходите в полночь. Этим ключом вы отопрете маленькую резную дверцу в соседнем доме, я буду там. Полная тайна, и не приходите раньше полуночи».
После прозаической записки Игнации, зашитой в домино, эта романтическая записочка восхитила его, он покрыл ее поцелуями и положил у сердца. Моментально забыта корыстная дочка башмачника, кузина прачек… Ему едва хватает двух часов на одеванье, он работает над своим туалетом, как над произведением искусства…
Однако, он не может не ощущать какого-то тайного беспокойства, вкрадывающегося в его восторг… «Что если отец или какой-нибудь родственник застигнет меня в этом таинственном доме, — думает он. — Ведь я тогда мертвый человек!» Поэтому он дополняет свой туалет карманными пистолетами и венецианским кинжалом.
Бьет полночь, когда он осторожно отпирает резную дверь, на створке которой изображен завитой ангел… Чей-то голос шепчет: «Это вы»? Потом, струйка духов, шелест женского платья… Его берут за руку, он послушно следует за путеводительницей… Когда они очутились в освещенном месте, вид бледной незнакомки заставил его забыть обо всем, о возможности опасности. Только у Беллино встречал он такое соединение благородства и грации… Он был взволнован и смущен — от счастья, от опьянения, от прилива страсти…
Они поднялись по лестнице, показавшейся Казанове великолепно отделанной, потом очутились в покое, обитом черным шелком и отделанном серебряными украшениями с семейными гербами — это была комната его незнакомки. Две свечи скудно освещали только то место, где они стояли. В глубине Казанова различил кровать, с задернутыми со всех сторон занавесями. Долорес пригласила его сесть. Он бросился перед ней на колени и покрыл поцелуями ее ручки.
