Аврора вспоминала свои муки, безысходную тоску и безумно жалела Павла. Не могла она не понимать и того, что люди по-разному переносят жизненные испытания.
Многое зависит от природных задатков, от характера. И они-то как раз плохие помощники Павлу. Импульсивный, склонный подчиняться скорее чувствам, нежели рассудку, он, кажется, и не хотел пережить свое горе, погружаясь в него все глубже и глубже.
Аврора признавалась, что боится за сына. Павел не может отделаться от мысли, что это он виноват в смерти жены: ведь врачи предупреждали, что и беременность Мари, и роды могут протекать с осложнениями. Зачем они с женой уехали сюда, в итальянскую глушь? Может быть, в Вене более опытные врачи смогли бы ее спасти? Если бы он вовремя поверил медицинскому заключению, то и вовсе отказался бы от отцовства…
Из писем Авроры ясно, что Павел продолжал упорствовать в нежелании видеть сына. Страшные мысли приходили ему в голову: зачем жить, если Мари больше нет? Не желая впадать в непрощаемый грех самоубийства, он тем не менее не отказался от мысли умереть и начал морить себя голодом.
Атмосфера веселого, праздничного Сан-Донато была пропитана печалью. Слуги из местных, горько плакавшие на похоронах «прекрасной княгини Марии», стали поговаривать, что и впрямь грозный святитель Донато дает знать обитателям дворца, что не будет им здесь ни покоя, ни радости…
С огромными трудностями, не раз встречая отказ, Авроре глубокой осенью все же удалось уговорить Павла уехать в Париж. Родные и друзья, близко принявшие к сердцу семейное несчастье, тем не менее, были не в восторге от ее идеи. Все в один голос говорили, что в том состоянии, в котором находился Павел, он легко сделается добычей всякого рода соблазнов, станет заливать горе вином, свяжется с «утешительницами», жадными до его денег. Прошлая скандальная слава молодого миллионера оказалась столь живучей, что, несмотря на известие о семейных горестях, от него ожидали продолжения прежних беспутств.
…В Париже Аврора Карловна с сыном и внуком обосновались на улице Пасси, состоявшей из череды небольших элегантных особняков.
Траур по усопшей давал Демидовым возможность не посещать общественных мест с их увеселениями и театров. Правда, к ним то и дело приезжали давние знакомые.
Одной из первых появилась княгиня Бетси, помянула Мари, приложила к глазам платочек и принялась взахлеб рассказывать парижские новости.
Павла навещали его давний друг граф Илларион Воронцов-Дашков и князь Александр Барятинский. Оба были на их с Мари свадьбе. Теперь это обстоятельство причиняло Павлу дополнительную боль: вот они все — здоровые, оживленные, благополучные, а где же Мари?
Что за судьба у них, Демидовых, в самом деле? — думала Аврора. Она — вдова, он — тридцатилетний вдовец… Неужто это правда: «Благо богатства влечет за собой неот- вержимое искупление»?
* * *
Мать изыскивала любые предлоги, лишь бы не оставлять Павла в доме одного. Случилось так, что ей нужно было отвезти деньги в крошечный лазарет на самой окраине Парижа, который содержал какой-то старый доктор-доброхот, лечивший исключительно неимущих. Аврора случайно познакомилась с ним в одну из первых поездок в Париж и всегда помогала деньгами: привозила сама или передавала с оказией. В этот раз она попросила сына сопровождать ее.
Их экипаж, выехав из фешенебельных районов Парижа, медленно двигался вдоль узких улочек с обшарпанными домами, а потом и вовсе остановился. Кучер-француз с кем-то громко переругивался. Затем, открыв дверь экипажа, он стал извиняться и попросил господ выйти — какая-то застрявшая колымага перегородила путь. Придется экипаж подавать назад, чтобы объехать ее.
Аврора, подобрав подол платья, и Павел, ступая на каблуках, чтобы не запачкаться смердящей жижей, покрывавшей булыжники мостовой, поднялись на ступеньки ближайшего строения и стали ждать. Кучер кликнул на подмогу трех оборванцев, которые, разинув рот, наблюдали, как разъедутся экипаж с повозкой, и вся компания принялась за дело.
В этот момент, на четвереньках пересекая улицу, к Демидовым с противоположной стороны приблизилось уродливое существо, тельце которого крест-накрест было повязано клетчатым платком.
Раздался крик:
— Роза, Роза, вернись! Ты слышишь меня?
Стало ясно, что это девочка лет четырех. Голова ее была в пшеничного цвета завитках. Она подползла к Демидовым и протянула к Авроре руку в мокрой перчатке, пытаясь дотронуться до пышной оборки ее платья.
К девочке со всех ног спешила грузная старуха.
— Не тронь, не тронь, говорю тебе! — кричала она. — Ах, негодяйка! Сейчас я тебе задам.
Схватив малышку, как котенка, за шиворот, она оттащила ее в сторону.
— Ну-ка, Роза, иди на свое место. Простите, сударыня, за этой егозой не уследишь.
Девочка послушалась. Опираясь на руки и подтягивая за собой завернутые то ли в грубую ткань, то ли в куски кожи обрубки ног, она быстро переместилась на указанное место, ловко взобралась на табурет, уселась и помахала оттуда рукой.
— Что у нее с ногами? — спросила Аврора старуху, которая явно была готова поболтать с редкими в этих краях господами.
— У нее, сударыня, можно сказать, и вовсе ног нет. А вместо них так, не поймешь что — вроде двух рыбьих хвостов. Такою уж родилась. К матери-то ее, моей племяннице, лишь только приехали мы из Бретани, какой-то ловкач подкатил, охмурил дуру деревенскую, туда-сюда, а она уже брюхатая. Испугалась! У нас с этим в Бретани строго. Она от позору-то и глотнула какой-то гадости. Да недотравилась! Опять не повезло девке: и жива осталась, и дите безногое родила. Что уж теперь делать. У нас, добрые господа, в Бретани так считают: когда Богоматери удается вымолить у Бога прощение грешнику, на земле вырастает цветок. Чем тяжелее грех, тем цветок красивее.
Мужские грехи превращаются в цветы большие, без запаха, а женские — в душистые, нежные. Розы, сказывают, — отпущенные грехи любви. Вот мы и свою стрекозу Розой назвали. Не смотрите, что калека, девчонка забавная, веселая… Только каково ей будет-то? Сейчас вот племянница мне приплачивает, чтоб я за ней смотрела да чтоб ее какой повозкой не раздавило.
— А где же ее мать?
— По людям ходит. Кому что надо, то и делает. Баба она сильная, работящая. Белье берет, по ночам стирает. Да только знаете, какой народ нынче — кто недодаст, кто и вовсе не заплатит.
В это время к ним подбежал запыхавшийся кучер:
— Прошу прощения, все в порядке, можно ехать.
Экипаж уже скрылся из виду, а старуха все стояла, словно пораженная громом, вертя в красных распухших пальцах кредитки, сунутые ей важным господином в цилиндре. Потом, боязливо оглянувшись, спрятала их под накинутый на плечи платок и поспешила к Розе.
