Прошло уже пять лет с тех пор, как Мередит стала частью этой системы, и он ни разу в ней не разочаровался. Она была исключительно яркой, зрелой натурой и обладала сильно развитым чувством долга, которое редко можно было встретить в человеке ее возраста. Да и совсем немногие женщины стали бы по собственной воле притворяться дурочками и отдавать лучшие годы своей жизни служению идее, помощи другу.
Подпольная железная дорога была тайной самодеятельной организацией, членов которой объединяло только одно общее желание — помочь беглым рабам. Сами же участники ее приводили и новых людей, почувствовав в них желание участвовать в этом. Не было ни формальной организации, ни списков. Кто-то один знал другого, тот — третьего и так далее. Некоторые, такие, как Пастор, знали всю сеть, и передавали информацию тем, кому она была нужна. Он сообщал Мередит о тех, кто мог бы ей помочь в тех местах, куда она ездила, но не более. Никто просто так ни о чем не говорил. В подпольной организации ни разу не было предательства, и всем хотелось, чтобы так было всегда.
— Когда вы вернулись? — спросил он.
— Несколько недель назад, на “Лаки Леди”. Его черные кустистые брови слегка сдвинулись.
— На “Лаки Леди”?
— Вы что-нибудь знаете про этот пароход? — спросила она с интересом, который ее удивил.
— Так, слухи.
— О капитане, конечно, — с негодованием сказала Мередит. — Или кто он там.
— Он вам не понравился?
— Более высокомерного и жестокого человека я никогда не встречала, — горячо ответила Мередит.
Пастор откинулся на стуле, всем видом показывая, что ждет, когда она продолжит.
— У него есть раб. Он изувечен, и вся спина у него в шрамах.
— Откуда вы знаете, что это сделал капитан?
— Он и сам это признал, — ответила она. — А раб рассказал моей служанке.
— Я кое-что слышал, — задумчиво сказал Пастор. — Вы сказали, что он сам признал это? Вы с ним разговаривали?
— Он пригласил нас с Опал на обед. Вместе с охотниками за беглыми рабами.
Выражение лица Пастора не изменилось.
— Очень интересно, — заметил он равнодушным голосом.
— Достойно презрения, — ответила она. Его рот изогнулся в слабой улыбке.
— А кто они?
— Братья по имени Кэррол. Я нарисовала их портреты и сделала описания, а вы передайте их, — она вытащила блокнот для набросков и вручила ему два листка. Он внимательно смотрел на них, отмечая уверенные штрихи и восхищаясь ее работой. У нее была хорошая память на лица и на места. Его удивило, что она ничего не разглядела в капитане парохода. Обычно интуиция ее не подводила.
— Расскажите мне побольше о капитане.
— Кроме того, что он игрок, совершенно ясно, что он подлец и мошенник, — ответила Мередит, немного краснея, вспомнив его поцелуи.
— Он не пытался… приставать к вам? — неуверенно спросил Пастор.
Мередит колебалась. Можно ли было этот злой, насмешливый поцелуй счесть за приставания? Она была уверена, что он сделал это только в ответ на ее пощечину. А почему она ударила его? Не за то, что он сделал или сказал что-нибудь, но больше за неприкрытое приглашение во взгляде. Приглашение, на которое очень хотела ответить какая-то ранимая, беззащитная часть ее души.
— Нет, — наконец ответила она, но пауза заставила Пастора задуматься.
На минуту между ними повисло молчание, и он прочел про себя молитву. Он знал Квинна Девро так же хорошо, как и Мередит Ситон, и понимал, что им обоим приходится сдерживать чувства. Оба они были страстными натурами, иначе они не смогли бы делать то, что они делали. Но они скрывали этот трепет под маской, под тщательно сделанной маской, и он боялся представить, что может случиться, если маски упадут.
Он понял, что ему придется сделать все, чтобы держать их поодаль друг от друга. По румянцу на щеках Мередит он понял, что первые искры уже упали между этими двумя. В мольбе он возвел глаза к небу. Он должен не дать им встретиться. Так или иначе. Проблема была в том, что оба агента были необычайно упрямы. Да поможет им Бог, если они начнут упрямиться вместе.
Но Пастору приходилось быть неискренним. Ему пришлось этому научиться за те десять лет, которые он работал на Железной дороге.
— Думаю, что капитан Девро может быть очень опасен, — чувство необходимости заглушило боль от вины за то, что он обманывает. — Разумнее всего избегать этот пароход.
Она кивнула.
— Он хотел купить Дафну…
Впервые она увидела, что в его глазах появилось удивление, и не поняла, чем оно было вызвано.
Но он сменил тему и ничего больше не сказал о “Лаки Леди”, и капитане Девро. Вместо того он отвел ее в маленький сарайчик и потом смотрел, как она кормит рыжую лису, которую он спас от капкана два месяца назад. Она уже почти поправилась, и скоро он отпустит ее в лес. А потом он с интересом наблюдал, как она рисует игривого зверька. Рисунок она отдала ему.
— Я буду хранить его, как сокровище, — сказал он медленно. — Вы еще что-нибудь рисовали?
— Несколько месяцев назад я отдала Элиасу картину на продажу, — она вдруг улыбнулась, и Пастор подумал о том, какая она милая, когда улыбается, но это так редко бывает. — Это была радуга… наша радуга.
— Вы, наконец, нашли такую, да?
— Мне так не хотелось отправлять эту картину.
— Может быть, вы когда-нибудь еще ее увидите.
— Или другую радугу, — ответила она.
— Или другую радугу, — согласился он.
Квинн дрожал под необычно холодным утренним ветром, наблюдая за погрузкой товаров, предназначенных для Нового Орлеана. Причалы Сент-Луиса как всегда напоминали улей, полный суетящихся пчел. Кроме “Лаки Леди” и еще одного большого парохода у пристани стояло множество более мелких судов, от барж до разборных плотов.
Конечно, ему надо было бы одеться потеплее, но в последние дни нетерпение захватывало его с того самого момента, как он просыпался поутру.
Боже, как чертовски холодно для начала октября. Он поймал себя на том, что опять употребил слово “чертовски”, типично британское ругательство, хотя бы в мыслях. Как он ни старался, он никак не мог себя от этого отучить. Но слишком многое сейчас снова возвращалось к нему. Почему, черт возьми? Почему?
Возможно, из-за холода. Резкого, знакомого холода.
Он не испытывал почти ничего, кроме холода, в течение месяцев, которые он провел в Ньюгейте…
Легко было потерять счет дням после того, как его заперли в крохотной камере, где не было окон и ничто, кроме смены стражи, не отличало день от ночи. Письма были запрещены, сказали ему, и он выменял жилет на возможность послать друзьям весточку о себе. Он не знал, была ли отправлена его записка, хотя охранник и уверял, что была. Однако никто не пришел.
