Он не испытывал почти ничего, кроме холода, в течение месяцев, которые он провел в Ньюгейте…
Легко было потерять счет дням после того, как его заперли в крохотной камере, где не было окон и ничто, кроме смены стражи, не отличало день от ночи. Письма были запрещены, сказали ему, и он выменял жилет на возможность послать друзьям весточку о себе. Он не знал, была ли отправлена его записка, хотя охранник и уверял, что была. Однако никто не пришел.
Ему казалось, что его похоронили заживо. Деньги, которые у него с собой были, конфисковали, когда он прибыл в Ньюгейт, и он не мог приобрести ни одеяла, ни какой-нибудь еды сверх пайка — ничего, что могло бы хоть как-то скрасить его существование. Так как он обвинялся в убийстве, его лодыжки были закованы в тяжелые железные кандалы. В его случае возможны были и более легкие, но Квинну отказали, так как это стоило некоторой суммы денег, которых теперь у него не было.
Через несколько недель после этой дуэли в тюрьме появился лорд Сетвик. Во взгляде, которым он окинул Квинна, ненависть мешалась с удовлетворением. Квинн мог представить, каким слабым, бледным и неуклюжим он выглядит в своих кандалах. Взгляд лорда медленно двигался по камере, схватывая жесткую скамью, составлявшую всю мебель, и вонючую жестянку, служившую ночным горшком.
Фонарь, который держал стражник, почти ослепил Квинна после темноты, в которой он находился. Он встал и сделал несколько шагов к двери.
По лицу графа он понял, что снисхождения ему не будет.
Под взглядом Сетвика Квинн принял вызывающую позу, потому что понимал, что мало напоминает того безукоризненного американского денди, каким он был всего несколько недель назад. Его одежда была мятой и грязной, лицо обросло, волосы утратили блеск и пышность. Но все-таки он с вызовом поднял подбородок.
— Вас будут завтра судить, — мягко сказал граф. — В Олд Бейли.
Квинн стиснул руками прутья решетки. Его обвинили в убийстве и под давлением графа приговорили к повешению.
— У меня есть к вам предложение. Квинн с недоверием посмотрел на него.
— Я не хочу, чтобы имя моего сына, а значит, и мое, протащили через скандал, — продолжал Сетвик. — Признайте себя виновным, а уж я позабочусь, чтобы вас выслали, а не повесили.
— Черта с два я признаю, — ответил Квинн. — Я требую открытого суда. Ваш сын при свидетелях бросил мне вызов.
Холодный голос графа был полон ненависти и злобы.
— Не имеет значения, кто кого вызвал. В Англии запрещены дуэли. Кроме того, случится так, что исчезнут все свидетели, кроме одного, который подтвердит, что вы из ревности застрелили моего сына… без всяких оправданий… Вы думаете, английский суд встанет на сторону… американца и пойдет против английского лорда?
В бессильном гневе Квинн стиснул кулаки. — Вы лжете. Почему же тогда вы хотите, чтобы я признал себя виновным?
— Потому что я не хочу, чтобы трепали имя моей семьи, — мягко ответил граф. — Я не хочу… никаких необоснованных слухов.
Квинну было ясно, что граф боялся, как бы не начали говорить о том, что его сын выстрелил раньше, чем закончился отсчет. Даже если свидетель графа даст ложные показания, кто-нибудь может поверить Квинну.
— Это шанс остаться в живых, Девро, — продолжал Сетвик, — ваш единственный шанс. — Он помолчал, ожидая, что Квинн заговорит, а затем его губы изогнулись в насмешливой улыбке: — Вы когда-нибудь видели казнь через повешение? Это неприятно. А вы, мой мальчик, будете висеть, если пойдете в открытый суд. Я позаботился об этом.
Квинн верил ему, верил, что граф сможет сделать все, что захочет. Месяцы, проведенные в Ньюгейте, не вызывали сомнений во влиятельности этого человека. Но признать себя виновным в том, чего он не совершал, отказаться от свободы…
Или быть повешенным. Господи, он не хотел умирать. Особенно таким образом. Он закрыл глаза.
Квинн слышал о высылке, об Австралии, и знал, что многие из тех, кого туда сослали, оставались там даже после того, как их сроки кончались. Это была обширная и загадочная земля… и колония для преступников.
Жить! Ему было двадцать два года, и он не хотел умирать. Особенно он не хотел умирать на глазах у всех, болтаясь на конце веревки. Его отец и братья непременно об этом узнают. А этого он не мог перенести.
После бессонной ночи он принял решение. Попав в Австралию, он сможет сбежать и сообщить о себе своей семье. Он был игроком. И сейчас он ставил на то, что сможет обыграть графа… и Австралию.
Наутро он отправил графу записку, которая, с горечью подумал он, уже непременно попадет по назначению. Через несколько часов он услышал, как судья, облаченный в черную мантию, приговорил его к “ссылке на срок естественной жизни”.
— Кэп? — голос Кэма вернул его в настоящее.
Квинн поднял взгляд. Его синие глаза были темными и мрачными.
— Мистер Джамисон… он велел передать, что мы отправляемся.
Квинн кивнул. Прозвучит свисток, и “Лаки Леди” медленно отойдет от причала и развернется, чтобы идти вниз по реке. К Новому Орлеану.
К Виксбургу.
Кэм посмотрел на него с любопытством. Он еще не видел капитана Девро таким рассеянным и мрачным, как в эти недели. Казалось, капитан потерялся в мире, который ему надоел, а, несмотря на разницу в их положении, Кэм был уверен, что знает капитана лучше, чем большинство других людей.
Он видел шрамы на спине Квинна, тонкие шрамы, которые сейчас были уже едва видны, но он знал, что они того же происхождения, что и его собственные, — это были следы от наказания плетьми. Подробностей он не знал. Он не спрашивал, а Квинн ему не рассказывал. Но Кэм подозревал, что отчасти по этой причине Квинн принимал участие в деятельности Подпольной железной дороги, и он, Кэм, был уже свободен. Их прошлые страдания установили безмолвную связь между ними, хотя некоторая дистанция по-прежнему сохранялась. Было слишком много теней, слишком много ран в жизни Кэма, и — он был уверен — в жизни капитана тоже, так что оба они не могли чувствовать себя с другими людьми непринужденно. Хотя Кэм слишком долго держал в узде свое сердце и душу, чтобы вдруг дать им свободу, он знал, что с радостью умрет за капитана, если потребуется. А капитан Девро ничего, кроме лояльности от него не требовал. Хотя, если уж на то пошло, то и ее не требовал. Из благодарности, из уважения Кэм сам поклялся в верности капитану.
Но кое-что было всегда спрятано, потому что вызывало острую боль. Не похоронено, а просто спрятано. Спрятано даже друг от друга. Возможно, особенно друг от друга.
— Завтрак, Кэп?
Глаза Квинна утратили отстраненное выражение, и он криво улыбнулся Кэму, почувствовав заботу в его словах.
— Ну да, — ответил он. — Проклятый холод. Идем в каюту. Но мысли о прошлом все не исчезали, и Квинн не мог понять почему. По ночам его часто мучили кошмары, но в другое время достаточно было небольшого усилия, чтобы сдерживать все неприятные воспоминания. С ним что-то происходило, и ему это не нравилось.
