— Барышня распорядились. До станции еще далече, коли не вертать обратно к Гжатску. А далее земля пока еще бедная после войск-то…
— Blonde? — вдруг вторгся в воспоминания Кузакова голос Андрея, и тот вернулся спустя годы обратно. — Та девушка, что крестила с тобой… blonde? Rousse?[685]
— Blonde, — уверенно ответил Кузаков, в голове которого мелькнуло подозрение на счет личности его таинственной кумы.
— Ты не записан в книге, — проговорил Андрей задумчиво, словно разговаривая скорее не с другом, а сам с собой. — Странно… Будто и не было тебя в тот день. Отчего? Оттого, что запись меняли после, по требованию ее?
И тут же голову закружило вопросом «Почему?», на мгновение даже затмив тревогу ожидания ее запоздалого приезда в церковь. Почему она обманула его, сознательно позволив думать, что Сашенька ее сын?
А потом вспомнил, как Анна пыталась убедить его в обратном, но безуспешно… отчего? Отчего тогда она так решительно воздвигла эту преграду меж ними, даже без малейшего сомнения? Для того чтобы удержать его на расстоянии, чтобы оттолкнуть от себя? Тогда зачем после пыталась снова приблизить…?
Вопросы, вопросы роились в голове назойливо. А после пришла одна-единственная мысль, разом угомонившая этот ворох шепотков в голове.
— Все едино, — даже повторил Андрей шепотом ее, словно закрепляя собственное решение. Все едино ныне, когда так сияли ее глаза прошлым вечером, когда дрожали руки, которые она подала ему при встрече. Так нельзя притвориться. Такое нельзя сыграть. Глаза, ее прекрасные глаза никогда не могли обмануть его, выдавая истинные мысли хозяйки порой, когда ее язык говорил совсем иное. Все едино в этот день, когда он ступит с ней под венцы, чтобы разделить не только жизненный путь, но и вечность, ожидавшую в конце его.
— Едут, вроде, — хлопнул по плечу Кузаков Андрея, и тот попытался разглядеть на дороге экипаж невесты. Но к церкви поднималась бричка с потертым кожаным верхом, рядом с кучером сидел офицер, перья плюмажа которого так и клонились от скачки.
— Ба! — протянул Кузаков, разглядев лицо офицера по мере приближения брички. — Это ж Бурмин наш. А нам с тобой сказали — в отпуск не положено ему…
Это действительно был Бурмин, спешивший к моменту венчания, уже и не надеявшийся поспеть хотя бы к отъезду из церкви. Он спрыгнул наземь, не дожидаясь, пока бричка затормозит у ворот церкви и, стянув спешно с головы шляпу и перекрестившись на образ на воротах, ступил к ожидающим его за церковной оградой мужчинам.
— Не чаял поспеть вовремя! А гляжу, еще и не приступали, — он хлопнул легко по плечу Андрея с улыбкой на губах, но глаза его были цепкими и внимательными, не коснулась глаз улыбка. И от этого невольно вспомнился Андрею разговор с Александром еще месяц назад в Москве, даже напрягся невольно, выжидая, что тот скажет после, открывая намерения, с какими прибыл тот сюда. Да, Бурмин был неплохим товарищем ему, но когда ум уже не таков, как прежде, когда он уступает зову сердца, все может быть. Уж кому ли не знать, какие перемены может принести человеку любовь…
— Рад, что ты все же поспел, — проговорил без всякой задней мысли Андрей, и только тут Бурмин приподнял уголки губ в улыбке, которая осветила его глаза.
— А я рад быть здесь, даже вдвойне, чем ранее думал, не поверишь! — ответил он. — Рад на венчании твоем быть. Думал, уж все, не поспеть мне. А вон как! Ни на едином венчании не был, чтобы к венцу невеста к сроку прибыла. Ей-ей! Таковы они. Пока слезами порог отчего дома не обольют, пока не простятся с родными своими… Только на то и ставка моя была, когда эту бричку брал на время у купца заезжего на станции. Тот сперва, конечно, уперся, мол, никак не могу, спешу в Гжатск по делам торговым, но я ему объяснил честь по чести, что офицеру надобно поспеть к сроку. Одолжил вот до имения твоего, только на путь в эту сторону. Ты ведь мне поможешь после насчет обратной дороги? А то мне в полк через седмицу уже… Ты ведь подумай только! Просить у купца! Просить! И все из-за того, что буквально из рук последнюю свежую лошадь на станции вырвал клятый лях!
— Что? — в тот же момент вдруг повернулся к нему Андрей, слушавший до того без особого внимания его бурную речь.
— На станции свежие лошади остались, да и те лях, что с Москвы ехал, забрал прямо под носом моим, — пояснил Бурмин по ставшим вмиг такими напряженными взглядам Кузакова и Андрея, понимая, что что-то тут не так. — По говору распознал того, когда хотел лошадей у него перекупить. А тот уперся ни в какую, мол самому нужны позарез. Я к нему — со всем расположением, а лях прямо чуть ли не на дыбы. Едва ли не схватились на станции с ним. Вы ведь меня знаете, господа, я бы с превеликим удовольствием пустил кровь, коли по чести моей… о, подождите-ка! — по лицу Бурмина вдруг мелькнула тень узнавания. — Я вспомнил! Как о чести заговорили… Весь путь думал о том, что лицо ляха знакомо, и только ныне, когда о чести заговорили… Это ж тот! С Парижа! Супротивник твой дуэльный, Андрей!
— Ну, сегодня-таки день, верно, такой, — аж крякнул в ответ на это Кузаков, удивленный разворачивающимися событиями. Андрей же встретил это известие молча, только сжал правую руку в кулак с такой силой, что заболели костяшки пальцев. А потом снова взглянул на дорогу к церкви, на которой так и не появился на подъеме к храму экипаж невесты. Неужто вот она, причина этой задержки? Неужто приехал Лозинский, неизвестно где пробывший последний год?
Целый сонм самых разнообразных мыслей и чувств сплелись в замысловатом быстром танце в голове и душе Андрея в этот миг. Самым огромным из тех был страх и мимолетное отчаянье, что все же свершилось то, чего он так боялся. Тот, кого она любила когда-то, кому подарила себя по собственной воле, без принуждения, как когда-то отдалась самому Андрею, тот, кому она подарила сына, приехал за ней… Ждала ли она его? Да, Анна говорила, что чувства к поляку были мимолетной вспышкой, приведшей в его объятия, но у этой вспышки было одно серьезное последствие. Достанет ли у Андрея духа встать между отцом и сыном, если определенно сумеет встать между Анной и таким ненавистным ему поляком?
А после вспомнил с облегчением, что ребенок не имеет никакого отношения к поляку. И значит, даже мыслей сожаления о возможной розной судьбе отца и сына быть не может. Значит, теперь они с поляком при равных условиях. Как тогда в окрестных землях Парижа, когда стояли перед волей Божьей, вручая в Его руки собственную жизнь. Только теперь жизнь и будущее каждого из них будет совсем в других руках. В руках Анны. И у него определенно хватит духа, чтобы отступить в сторону, коли она попросит уйти, оставить ее с тем, другим… Но хватит ли духа на то же самое в ином случае у поляка?!
