Если что и поражало въ монастырскомъ помѣстьѣ, такъ это дикій мальчикъ, который часто порывисто отворялъ скрипучую калитку и, выскакивая на улицу, пугалъ гуляющихъ. Онъ часто также стоялъ въ открытыхъ воротахъ и билъ кнутомъ проходившихъ мимо дѣтей, дергалъ за платья гуляющихъ дамъ, наступалъ имъ на шлейфы и наставлялъ длинные носы. Когда онъ вбѣгалъ во дворъ, вся домашняя птица съ крикомъ разбѣгалась по всѣмъ угламъ, злая цепная собака, поджавъ хвостъ, забиралась въ свою конуру, и даже грубая служанка сторонилась отъ него, такъ какъ никто не былъ застрахованъ отъ постоянно мелькавшаго въ рукахъ Вита бича.
Поздно родившемуся потомку Вольфрамовъ ничего не досталось отъ предковъ земледѣльцевъ: ни здороваго мозга, ни крѣпкаго тѣлосложенія, – онъ былъ нервно раздражителенъ и склоненъ къ припадкамъ.
До одиннадцати мѣсяцевъ его пеленали, а потомъ потребовались дорогія укрѣпляющія средства, чтобы поставить его на сухія паукообразныя ноги. И до сихъ поръ онѣ еще были невѣроятно тонки и худы; небольшое смуглое лицо между торчащими врозь ушами было угловато, необычайно густые и низко спускавшіеся на лобъ, какъ у совѣтника, волосы, щетиной торчали на его узкой головѣ. Но Витъ былъ очень высокій мальчикъ, онъ былъ не по лѣтамъ длиненъ и очень гибокъ. Онъ лазилъ какъ обезьяна по винограднымъ шпалерамъ и заднимъ строеніямъ и бѣгалъ по крышамъ и узкимъ карнизамъ. Никакая лѣстница не была для него слишкомъ крута, никакой уголъ не былъ слишкомъ теменъ; онъ заползалъ въ слуховыя окна чердаковъ и амбаровъ, отыскивалъ, какъ хорекъ, птичья гнѣзда и выпивалъ яйца. Онъ зналъ что всѣ его боятся, такъ какъ и умственно онъ былъ развитъ выше своихъ лѣтъ, – и это дѣлало его истиннымъ бичемъ, – своими приказами онъ весь домъ держалъ въ страхѣ.
Совѣтникъ смотрѣлъ на него съ любовью и гордостью, но что думала маіорша о безпокойной крови, странныхъ привычкахъ и характерѣ этого настоящаго Вольфрама, она не говорила ни слова какъ и обо всемъ, касавшемся ея брата. Только одинъ разъ вырвалось у нея рѣзкое замѣчаніе о его характерѣ, на что совѣтникъ колко отвѣтилъ: „Вольфрамы должны соображаться съ обстоятельствами; время тихаго труда и сбереженій прошло, милая Тереза, теперь надо умѣть противостоять современникамъ, показывать имъ зубы, а мой мальчикъ какъ бы созданъ для этого, онъ пойдетъ наравнѣ съ вѣкомъ“… Съ тѣхъ поръ она ограничилась матеріальными попеченіями о мальчикѣ, и хотя при справедливыхъ жалобахъ прислуги глаза ея гнѣвно вспыхивали, она отвѣчала только пожатіемъ плечъ и молчаливымъ указаніемъ на дверь присутственной комнаты, какъ на высшую инстанцію. Она сдѣлалась еще скупѣе на слова; приходившіе за молокомъ увѣряли, что даже краткій вечерній привѣтъ былъ ей въ тягость. Въ домашнемъ хозяйствѣ она работала, не покладая рукъ, зато въ мезонинѣ онѣ большею частью праздно лежали на колѣняхъ, какъ будто бы смертельно усталыя. Тамъ сидѣла она за бѣлымъ кленовымъ столомъ и думала, и въ первые годы смотрѣла съ чувствомъ удовлетворенной мести на пустое мѣсто въ оконной нишѣ, гдѣ прежде висѣлъ портретъ ея сына; казалось, что изъ всей жизни ея ребенка у нея въ душѣ сохранилось лишь воспоминаніе о томъ моментѣ, когда закутанная вуалемъ дѣвушка, опираясь на его руку, восторжествовала надъ матерью… Потомъ она ужъ и не смотрѣла на это мѣсто: ея строгіе упрямые глаза, которые прежде никогда не отрывались отъ домашняго хозяйства, такъ какъ праздный взоръ всегда стоитъ денегъ, теперь часто блуждали и безцѣльно устремлялись вдаль… Только они избѣгали постоянно сосѣднихъ владѣній – маіорша очень хорошо знала, что ея сынъ провелъ послѣднюю ночь въ домѣ Шиллинга и что тамъ его поддерживали въ его оппозиціи материнской волѣ.
Вообще между домомъ Шиллинга и монастырскимъ помѣстьемъ не существовало никакихъ сношеній: даже не было послано извѣщенія о кончинѣ стараго барона… Только одинъ разъ баронъ Шиллингъ подошелъ на улицѣ къ маіоршѣ съ намѣреніемъ поговорить съ ней. Она была въ церкви, что съ ней не часто случалось; на возвратномъ пути онъ заговорилъ съ ней и послѣ длиннаго вступленія, которое она выслушала въ глубокомъ молчаніи, подалъ ей письмо отъ Феликса. Она только измѣнилась въ лицѣ и, гордо выпрямившись, – молодой человѣкъ потомъ утверждалъ, что она будто выросла у него на глазахъ, – смѣрила его сверху до низу уничтожающимъ взглядомъ и сказала съ ледяной вѣжливостью: „я не знаю, о комъ вы говорите, господинъ баронъ, и не имѣю основанія принять это письмо, такъ какъ я не состою ни съ кѣмъ въ перепискѣ“. Затѣмъ она равнодушно взглянула на письмо и пошла дальше, a баронъ поклялся никогда больше не безпокоить эту „ледяную сосульку“, какъ ее называлъ его отецъ.
Такъ она и не узнала, подъ какимъ небомъ жилъ ея сынъ. Она не знала, что отецъ дѣйствительно принялъ его и его молодую жену съ распростертыми объятіями и окружилъ ихъ по истинѣ княжескимъ блескомъ и богатствомъ, да и слава Богу, что не знала, a то умерла бы отъ досады, неудовлетворенной жажды мести и… материнской скорби. Она не знала и того, что американская гражданская война совсѣмъ опустошила богатую Южную Каролину, что плантаторская аристократія юга, подъ знаменами которой стоялъ и маіоръ Люціанъ, сражаясь на собственной землѣ, отступала шагъ за шагомъ и, наконецъ, была окончательно поражена.
Можетъ быть, извѣстіе о смерти человѣка, имя котораго она носила, смягчило бы душевное ожесточеніе и озлобленіе этой женщины, потому что со смертью человѣка оканчиваются всѣ земные разсчеты, и нерѣдко враги, преслѣдовавшіе его при жизни, измѣняютъ о немъ мнѣніе. При словѣ „умеръ“ потухаетъ всякая вражда, какъ свѣтильникъ, опущенный въ воду. Но она не слыхала, что маіоръ Люціанъ, здоровье и силы котораго уже давно пошатнулись, умеръ во время войны. Она мысленно съ наслажденіемъ повторяла ежедневно изреченіе: „благословеніе отца строитъ дома дѣтямъ, но проклятіе матери разрушаетъ ихъ“ въ своемъ упорномъ ослѣпленіи полагая, что всѣ библейскія изреченія исполняются. А въ это время ея несчастный сынъ, тяжело раненый при защитѣ своего очага, лежалъ на смертномъ одрѣ, ожидая преждевременной смерти.
По безмолвному соглашенію между совѣтникомъ и его сестрой никогда не произносилось имя Феликса: для обитателей монастырскаго помѣстья онъ пропалъ безъ вѣсти, какъ и его отецъ…
Напротивъ того, въ домъ Шиллинга особенно часто приходили извѣстія изъ Америки, восторженныя описанія, дышавшія счастіемъ, которое однако съ 1861 года омрачается дурными предчувствіями. Потомъ они совсѣмъ прекратились: и только въ 1865 году, когда послѣ окончательнаго покоренія Юга окончилась совсѣмъ гражданская война въ Америкѣ, Феликсъ съ одра болѣзни написалъ своему другу Шиллингу о смерти своего отца и объ опустошеніи и разореніи своихъ владѣній… Въ этомъ письмѣ было вложено и то письмо, которое отвергла маіорша… Съ тѣхъ поръ переписка опять оживилась, потому что баронъ Шиллингъ все время оставался вѣренъ своему далекому другу.
