А еще он постоянно шпионил за мной. Шью ли я в комнатах под надзором матери, иду ли во двор взглянуть на лошадей, стоит оглянуться — он следит за мной с раздражением и… не знаю даже, как сказать… может быть, со страстью? Это не вожделение, я уверена, не то, что мужчина испытывает к женщине. Он просто хотел полностью меня подчинить, поглотить, чтобы я его больше не мучила.
Когда мы были детьми, он изводил всех сестер — и Сибиллу, и Амелию, и меня. Но Сибилла, тремя годами старше, легко могла удрать, Амелия, балованное дитя, сразу же начинала реветь, оставалась я. Я не давала сдачи, когда он толкал меня или дергал за волосы, не лягалась, если он загонял меня в угол где-нибудь на конюшне. Я просто стискивала зубы и не плакала, даже если было очень больно. Даже когда он до синяков сжимал мне руки, тоненькие детские запястья, даже когда бросил камень и до крови разбил мне голову. Я никогда не плакала. Никогда не просила пощады. Моим главным оружием стали молчание и терпение. Его угрозы, его могущество заключались в том, что он мог причинить боль, зато моя сила была в том, что я смею этого не замечать. Я смогла вынести все, что угодно, сначала от мальчишки, потом от мужчины. Позже я поняла: он просто деспот, но запугать он меня так и не сумел. Великая сила — выдержка.
Становясь старше, я заметила, как он добр к Амелии, как уважает мать, и поняла: мое упрямство, моя стойкость создали эти бесконечные сложности между нами. Он взял верх над отцом, запер его, незаконно захватил власть, и все это с благословения матери, с гордым пониманием собственной правоты. Он вступил в союз с мужем Сибиллы, таким же честолюбивым князьком, и ухитряется оказывать влияние на Сибиллу даже после свадьбы. Вместе с матерью создал он могущественное партнерство, союз двоих, который и правит в Клеве. С Амелией проблем не было, но надо мной взять верх не удалось. Я для него — зудящее место, которое он непрерывно расчесывает. Я не плакала, не умоляла, не падала духом, не подлизывалась. Этого он не простил. Я могла бы стать его любимицей не хуже Амелии, его милой сестренкой, получила бы покровительство и заботу, защиту и безопасность.
Слишком поздно я это поняла. Он замкнулся в своем раздражении и разочаровании. Да и я привыкла к терпению и упрямству, мне понравилось идти своим путем вопреки всем трудностям. Он хотел поработить меня, а добился только еще большей жажды свободы. Я жаждала свободы, как другие девушки — замужества, мечтала о ней, как о возлюбленном.
Эта свадьба — лишь бегство от брата. Королева Англии важнее герцога Клевского, Англия больше Клеве; и народу здесь гораздо больше, а о богатстве и говорить не приходится. Мне теперь король Франции — ровня, я мачеха внучки испанского короля, обо мне заговорят при дворах Европы, мой сын будет братом будущего короля Англии или сам станет королем. Этот брак — моя победа и моя свобода. А Генрих тяжело ворочается в постели, вздыхает — старик, совсем не новобрачный. Я знаю, я всегда знала, что просто сменила одно бремя на другое. Надо терпеть этого нового мужчину, учиться избегать его гнева.
— Ты устала? — спрашивает король.
Слово «устала» я знаю.
Киваю, отвечаю:
— Немного.
— Да поможет мне Господь в этом гиблом деле.
— Я не понимаю, простите.
Он пожимает плечами. Он вовсе не ко мне обращается, просто жалуется вслух, точно так же ворчал мой отец, пока его брюзгливое бормотание не стало совершенно безумным. Непочтительное сравнение смешит меня, я улыбаюсь и закусываю губу, чтобы не расхохотаться вслух.
— Да, — говорит он угрюмо. — Есть над чем посмеяться.
— Хотите вина? — спрашиваю заботливо.
Качает головой. Приподнимает простыню, так что тошнотворный запах усиливается. Как человек, желающий хорошенько рассмотреть, что это он купил на базаре, поднимает подол моей ночной рубашки, поднимает до талии, потом до груди, оставляет валиком лежать на шее. Боюсь, я выгляжу глупо, как бюргер с тугим галстуком под подбородком. Я краснею от стыда, мне неловко, что он рассматривает мое тело, но он не обращает на это внимания.
Вдруг он сдавливает мне грудь, его грубая ручища скользит по животу вниз, щиплет. Лежу совершенно неподвижно, пусть не думает, что я развратна. Это не трудно, я оцепенела от ужаса. Один Бог знает, кто может испытывать вожделение от такого хладнокровного ощупывания. Да я лошадь глажу с большим чувством! Он приподнимается, кряхтя от натуги, тяжелой рукой раздвигает мне бедра. Подчиняюсь без звука. Важно продемонстрировать — я покорна, но желания не испытываю. Он наваливается на меня, лезет между ног. Хоть опирается на локти и колени, дряблое пузо давит, мешает дышать. Жирная грудь у меня на лице. Я сама не маленькая, но под ним теряюсь. Еще немного — и задушит меня, это невыносимо. Он прерывисто дышит, изо рта воняет, наверно из-за гнилых зубов. Держу голову неподвижно, стараюсь не отворачиваться. Почти не дышу, только бы не вдыхать этот омерзительный запах.
Опускает руку вниз, копается. Видала я такое на конюшнях в Дюрене, понимаю, что значит эта возня. Судорожно вздыхаю, собираюсь, жду боли. Но он только хрипит недовольно и убирает руку. Вот и все. Только несколько раз стукает меня по бедру кулаком. Я лежу очень тихо. Что он собирается делать, чего ждет от меня? Жеребцы в Дюрене были покрепче. Этот король, кажется, совсем сдал.
— Милорд? — шепчу еле слышно.
Отваливается от меня, хрипит что-то непонятное. Зарывается лицом в вышитую подушку. Не могу понять, уже все или это только начало. Он поворачивается ко мне. Потное, красное лицо.
— Анна…
Роковое имя. Он застыл, не может вымолвить ни слова. Это ее имя, первой Анны, любимой жены, значит, он думает о ней, о возлюбленной, доводившей его до сумасшествия, о той, которую убил из ревности.
Напоминаю:
— Я Анна Клевская.
— Сам знаю, дура!
Отворачивается, стягивая с меня все одеяла и покрывала, ложится ко мне спиной. В постели по-прежнему ужасная вонь. Запах раны, запах прогнившей плоти, его собственный запах. Простыни безнадежно пропахли, это наша участь до самой смерти, придется привыкать.
Лежу очень тихо. Положить руку ему на плечо? Вряд ли это считается развратным поведением. Я не решаюсь, хоть мне и жалко смотреть, как он нынче ночью тоскует и томится по другой Анне. Я привыкну к запаху, привыкну к его тяжести. Я должна исполнить свой долг.
Лежу в темноте, смотрю на богатый балдахин над кроватью. Свет тускнеет, квадратные свечи одна за другой гаснут, но еще можно разглядеть яркий шелк, блеск золотых нитей. Бедный старик, ему сорок восемь лет, позади долгий, изнурительный день. Слышу, как он вздыхает, вздохи сменяются глубоким булькающим храпом. Он спит, и я легонько касаюсь его плеча, там, где влажная от пота сорочка прикрывает тело. Мне жаль, что он потерпел неудачу. Если бы он не заснул, если бы мы говорили на одном языке, если бы могли быть откровенны друг с другом, я бы объяснила, — пусть между нами нет страсти, я стану ему хорошей женой, хорошей королевой. Я понимаю — возраст, усталость, он отдохнет — и мы сумеем зачать ребенка, мальчика, о котором оба мечтаем. Бедный больной старик, как бы я хотела сказать: не о чем тревожиться, все произойдет в свое время, мне вовсе не нужен юный и прекрасный принц.
