— Но я забежал вперед. Простите меня, мадемуазель. — Француз хитро улыбнулся, но, проходя мимо нее, сказал сквозь зубы: — Вы маленькая мошенница!
Она отвернулась, словно не слышала его слов, но, когда она шла к дверям, ведущим на балкон, ее кулаки сжались. Она была смутно уверена, что Генри идет за ней, но желание подышать свежим воздухом заставило ее не думать о чувствах молодого человека.
Д'Этас назвал ее мошенницей, его свистящий змеиный шепот был опасен. Он разоблачит ее. Филадельфия испугалась не его угроз, а сознания того, что он действительно может выяснить, что она мошенница, так как таковой и является. Эта мысль ужаснула ее.
— Что-нибудь не в порядке, дорогая? — Генри в нерешительности стоял рядом с ней в темноте у балюстрады.
Она обернулась к нему, и в свете, падающем из залы, он увидел, что она вот-вот расплачется.
— Месье Уортон, я должна рассказать вам кое-что, после чего я буду нравиться вам меньше.
Нежность, которую мужчина может испытывать к женщине, охватила его, когда Генри обнял ее.
— Не говорите пока ничего, — прошептал он ей на ухо.
Благодарная ему за поддержку, она на мгновение положила голову ему на плечо. Это было ошибкой, и она знала, что в итоге ему будет больно, когда он узнает о ее двуличии перед лицом его честной невинности. Филадельфия отодвинулась от него, и хотя он не удерживал ее силой, но и не отпустил.
— Это дьявол д'Этас, да? — торопливо спросил он. — Он пугает вас. Ладно, для меня не важно, есть ли в вас или нет королевской крови. Не думаю, чтобы она имелась на Пятой авеню. — Он покраснел от собственной смелости. Генри продвигался вперед гораздо быстрее, чем намеревался, но события подгоняли его, а трусом он не был. — Мне все равно, кто были ваши родители. Нет сомнения в том, что вы получили хорошее воспитание. Ваши манеры безупречны, а в любой гостиной вы озаряете все вокруг. Кроме того, эти ваши фамильные драгоценности: Если они не доказательство древности вашего рода, то я не знаю, что еще может им служить?!
Он понимал, что, наверное, говорит лишнее, но она так смотрела на него, не произнося ни слова, что он готов был выплеснуть все, что у него на сердце.
— Вы нравитесь тете Гедде. Она говорит, что вы стоите любой дюжины дебютанток, и, хотя она часто не одобряет то, что я делаю и говорю, она от всего сердца одобрит, если вы войдете в нашу семью. «Свежая кровь — это единственное, что спасет род Уортонов», — так она говорит.
Ее раздирали противоречивые чувства — удовольствие от его слов и ужас. Она понимала, что это почти предложение выйти замуж, и передумала говорить то, что собиралась.
— Генри, вы милый молодой человек, и я боюсь, что, если вы сейчас же не отпустите меня, я безнадежно влюблюсь в вас.
«Безнадежно». «Влюблюсь». Эти слова столкнулись в возбужденном мозгу, когда он отпустил ее.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что ситуация неразрешимая. Вы молодой светский лев, а я бедная изгнанница. Без дома, без семьи и даже без всяких средств, чтобы защититься от клеветы. Я всегда буду мишенью для сплетен… и слухов, — добавила она, повысив голос и отклоняя все его возражения. — У меня есть только мое достоинство. И вы должны позволить мне уйти из вашей жизни чужой, какой я и вошла в нее. Знайте, что ваше отношение ко мне помогает легче перенести расставание.
— Расставание? Но я хочу жениться на вас!
Филадельфия вздохнула.
— Брак между нами невозможен. Нет, не говорите ничего больше. — Повинуясь импульсу, она привстала на цыпочки и на мгновение прижала свои губы к его губам. — Adieu, mon cher[8].
Она отодвинулась от него с улыбкой, которая тут же застыла на ее лице. Вместо этого она отвернулась, уставившись поверх его плеча с таким видом, словно на балюстраде внезапно появился призрак.
Генри быстро повернул голову, но не увидел ничего необычного, только знакомую фигуру ее слуги Акбара возле балконной двери.
— В чем дело? Что случилось? — тревожно спросил Генри.
— Ничего.
Слишком растерянный, чтобы расспрашивать ее более подробно, Генри только увидел отражение своего собственного горя в ее жалобном взгляде, который она бросила на него. Она отказала ему раньше, чем он сделал ей официальное предложение.
Филадельфия посмотрела на Генри, как на совершенно чужого человека. Она не могла больше оставаться с ним. Акбар вернулся, а она в этот момент целовала другого мужчину! И хотя он стоял к ней спиной, когда она заметила его из-за плеча Генри, Филадельфия гадала, видел ли он ее в объятиях Генри. Эта мысль вызвала у нее дрожь, хотя она и не могла объяснить почему.
Охваченная стыдом и раздраженная одновременно, она повернулась спиной к Генри.
— Прощайте, Генри, — сказала она, уходя.
В эту минуту Акбар вернулся в залу, в толпу танцующих. Филадельфия пыталась последовать за ним, но танцующие преградили ей путь. В ней видели даму, которая ищет своего слугу. И в этом никто не предполагал ничего неуместного. Было ли написано на ее лице возбуждение, надежда и постыдная радость от того, что он вернулся?
Когда Филадельфия добралась до другого конца залы, она уже его больше не видела. Выйдя в холл, она потеряла всякую надежду. Дворецкий, стоявший неподалеку, сказал ей, что ее слуга вышел.
— Найдите мне поскорее экипаж! — возбужденно приказала она.
— В этом нет необходимости, если мадемуазель де Ронсар окажет мне честь предоставить ей мой экипаж.
Филадельфии не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, чей это голос.
— Благодарю вас, месье маркиз, но в этом нет необходимости.
Он улыбнулся.
— Увы, мадемуазель, я вынужден настаивать, — сказал он, подходя ближе. — Мы с вами никогда не были как следует знакомы, и теперь самое время для того, чтобы потолковать наедине.
— Это исключено, — твердо сказала она и вновь обратилась к дворецкому. — Экипаж, пожалуйста.
— Слушаюсь. Когда вам будет удобно?
— Сейчас, — сказала она, даже не посмотрев в сторону маркиза.
Нудная езда по Пятой авеню не принесла успокоения Филадельфии. Вечернее движение здесь, похоже, было специально предназначено для того, чтобы испытывать ее терпение.
— Нельзя ли побыстрее? — крикнула она кучеру.
— Мы и так едем быстро, — последовал ответ.
— Поторапливайтесь! — вновь приказала она и откинулась на спинку сиденья.
В спешке она забыла свою шаль, и ей становилось холодно, но Филадельфию это мало волновало. Она всматривалась в сияние газовых фонарей вдоль Пятой авеню, их золотые нимбы светились в темноте ночи, и в каждом их ореоле ей чудилось лицо Эдуардо Тавареса.
