В спешке она забыла свою шаль, и ей становилось холодно, но Филадельфию это мало волновало. Она всматривалась в сияние газовых фонарей вдоль Пятой авеню, их золотые нимбы светились в темноте ночи, и в каждом их ореоле ей чудилось лицо Эдуардо Тавареса.
Почему он без всякого предупреждения ворвался в ее жизнь и потом исчез, не сказав ни слова? Неужели Эдуардо не предполагает, как ей его не хватает и как она боялась, что с ним что-то случилось? Ну ничего, когда она увидит его, то найдет, что ему сказать, а он будет слушать ее, пока у него не распухнут уши.
Когда экипаж остановился у резиденции Ормстедов, Филадельфия вылезла, не ожидая ничьей помощи, и взбежала по ступенькам.
Тут же появился дворецкий, удивившись, когда увидел, что она приехала одна.
— Заплатите за экипаж, — властно сказала она.
— Конечно, мисс, — сказал дворецкий, когда она быстро прошла мимо него, обдав ароматом духов и молодости. Вдогонку ей он сообщил:
— Ваш слуга вернулся, мисс, только что.
— Спасибо.
Она не остановилась, но радостная улыбка сменила на ее лице выражение решительности. Сердце Филадельфии билось в такт ее шагам; взбежав по лестнице на свой этаж, она пересекла холл и распахнула дверь в спальню, в глубине души надеясь, что Эдуардо прошел в ее комнаты ожидать ее возвращения.
Его там не оказалось.
Она испытала разочарование, вызвавшее обиду и раздражение. Закрыв за собой дверь, прошла по ковру, стягивая белые лайковые перчатки. Она бросила их на туалетный столик, отколола от волос букетик фиалок и положила его рядом с перчатками.
Глянув на себя в зеркало, она поразилась выражению своего лица. Щеки горели румянцем, глаза сияли блеском топазов, но этим знакомые черты ограничивались. Все в ней было фальшивым. Казалось, она тонет в море обмана и двуличия, которые сама породила, но уже не могла контролировать. Ей нужна была гавань, якорь, защита от неопределенности и сомнений. Она считала, что таким спасителем станет Эдуардо Таварес, что он окажется тем человеком, на которого она может опереться. Вероятно, она ошиблась.
Ее обнаженная шея вдруг покраснела. Наверное, сеньор Таварес видел, как она поцеловала Генри Уортона. Это было бесстыдно и не похоже на нее. И тем не менее, если он это видел, то понятно, почему он ушел.
Потом ее охватило негодование. У него нет права считать себя оскорбленным и вообще судить ее, когда он ничего не знает о тревоге, в которой она жила эти последние дни. Он ничего не знает о маркизе д'Этасе и его намеках, о том страхе, который она испытывает, что попалась в ловушку собственной лжи.
Она взглянула на шнурок звонка, висящий около камина. Дотянувшись до шнурка, она услышала стук в дверь.
— Да, войдите.
В дверях возникла горничная.
— Вам помочь раздеться, мамзель?
— Нет! Мне ничего не нужно, — выпалила Филадельфия.
— Очень хорошо. Спокойной ночи, мамзель.
— Подожди! — Она заставила себя улыбнуться. — Мне сказали, что вернулся мой слуга Акбар. Где он?
— Не могу сказать с уверенностью, мамзель, но думаю, что он ушел. Во всяком случае, внизу его нет.
— Спасибо. Можешь идти.
У нее появилось ощущение, что ее душит все, что на ней надето. Она сняла бриллиантовое ожерелье и серьги, посмотрела на них. Свет лампы вызвал сверкающую вспышку в центре каждого камня, послав радугу на потолок. Неудивительно, что на маркиза д'Этаса эти драгоценности произвели такое впечатление. Камни совершенно уникальны.
Непонятно, почему ее вдруг рассердила их красота. Филадельфия уложила ожерелье в футляр и защелкнула замочек. Бриллианты будут возвращены сеньору Таваресу, и он сможет распоряжаться ими по своему усмотрению, а ей надо уезжать из Нью-Йорка, пока д'Этас публично не разоблачил ее подлог. Притворству пришел конец.
Она поспешно разделась, сняв платье, корсет и нижние юбки, заменив их длинным ночным халатом, при этом услышала, как снизу, из библиотеки, доносился бой часов. Девять… десять… одиннадцать… двенадцать — полночь.
Филадельфия не хотела обдумывать свои действия, так как знала, что мужество изменит ей. Пригасив лампу у своей постели, она подошла к двери и решительно открыла ее.
Темнота пустого холла придала ей храбрости. На самом деле она вовсе не ощущала себя такой храброй, но маркиза она боялась еще больше, чем мрачных теней и отражения лунного света. В конце холла Филадельфия нашла лестницу, ведущую в комнаты слуг, и начала подниматься по ней в кромешной тьме.
Когда она добралась до верха, то заметила слабый свет, просачивающийся из-под двери комнаты, ближней к лестнице. Из следующей комнаты до нее донеслось женское хихиканье, приглушенные шаги, чей-то шепот, призывающий к тишине. Ощущая биение собственного сердца, она стояла на лестничной площадке, жалея, что не прислушивалась внимательно к тому, что он говорил ей о своем жилье здесь. Филадельфия припомнила, что он живет один и что комнату рядом занимают две горничные. Возможно, если она будет подслушивать под каждой дверью, то услышит…
Она медленно преодолела последние ступеньки, пока не оказалась в узком холле с низким потолком. Если ее застанут тут, в халате и ночных туфлях, объяснить что-либо будет очень трудно. Филадельфия дотянулась до ручки ближайшей двери, словно через это прикосновение она могла узнать, кто обитает в этой комнате. И как только она коснулась ее, то, замерев от ужаса, увидела, как дверь открылась.
Филадельфия увидела, что в комнате мужчина склонился над тазом с водой. Вода струилась между его пальцами, обмывая его безбородое лицо и голую грудь. Вода, стекавшая с его волос, казалась темной, как чернила. На одном ухе виднелся остаток мыла. Освещение придавало его коже медный оттенок, под ней чувствовались твердые мускулы.
Это был не Акбар в тюрбане и с бородой, которого она привыкла видеть, но и не бразильский джентльмен в безукоризненно сшитом костюме, сеньор Таварес, с которым она согласилась вместе заниматься бизнесом. Этот смуглый, наполовину обнаженный мужчина казался ей незнакомцем, совершенно непохожим на того, которого она знала.
При звуке открывшейся двери Эдуардо поднял голову и замер, увидев, кто стоит в дверях — Филадельфия Хант. К своему удивлению, он увидел, что вместо платья на ней только халат. На какое-то мгновение он не поверил своим глазам, настолько этот ее образ в домашнем платье совпадал с тем, который грезился ему.
Затем Эдуардо ощутил, как удар, ее взгляд, и это любопытство в ее глазах и обрадовало его, и смутило. Он так спешил вернуться в Нью-Йорк, увидеть ее, что решился, хоть это было и неправильно, поехать к Фергюссонам, думая найти Филадельфию там. И он ее нашел, вставшей на цыпочки, чтобы поцеловать Генри Уортона. Если бы она выскочила из укрытия и нокаутировала его, он удивился бы меньше, не так рассердился… и не так был бы огорчен. Ему потребовалось все его самообладание и гордость, чтобы отвернуться от этой сцены. И он быстро покинул зал.
