Монсеньору еще не исполнилось тридцати, но он уже был искушенным дипломатом, представлявшим церковные интересы Франции в Ватикане. Подобно своим братьям, он должен был унаследовать изрядное состояние и держался так, словно ничего иного и не ожидал. Развевающиеся полы алой мантии, кардинальская шапочка, мягкие, с поволокой глаза, пухлые губы и холеные руки монсеньора живо напоминали мне моего покойного дядю — его святейшество папу римского. Кардинал Гиз вырос в роскоши, и за его утонченной внешностью скрывалось ненасытное честолюбие, так что я почти предпочитала его угрюмого братца Меченого, который даже не трудился скрывать неприязнь ко всякому, кто не француз, не аристократ и не католик.
— Ты только погляди на них, — прошептала я Маргарите. — Ведут себя так, словно Генрих принадлежит им безраздельно.
— Мой брат, — со злостью и также шепотом ответила Маргарита, — становится совершенно слеп, когда дело касается этой семейки, а уж они точно знают, как заставить его плясать под свою дудку. Ты правильно делаешь, что не доверяешь им. Гизы мечтают о том, чтобы перед ними склонялась вся Франция, хотя они и герцогами стали лишь потому, что этот титул подарил им мой отец.
Слова ее пробудили в памяти предостережения покойного свекра. Я выше вздернула подбородок и, пряча беспокойство, наблюдала за тем, как Генрих, окруженный Гизами, обращается ко двору:
— Франциск Первый, мой отец, скончался. Как бы я ни оплакивал его кончину, отныне мне надлежит стать полноправным монархом. Мое правление явится началом новой эпохи и воскресит былую славу Франции, дабы мы жили в мире, неуязвимые для своих врагов и осененные благодатью истинной веры.
Грянули бурные аплодисменты. Я не знала, отчего меня обуревает такая тревога, покуда Генрих не продолжил:
— Вы видите перед собою государя, который уверен в своем праве восседать на троне, однако же неискушен в науке править. Исходя из того, я намерен внести изменения в свой Совет, назначив, — тут он указал на кардинала, — монсеньора главой Совета, а его брата Франсуа Меченого, герцога де Гиза, своим главным советником.
На сей раз его слова были встречены изумленным шепотом.
— Коннетабль Монморанси, — добавил Генрих, — который так верно служил моему отцу, займет в Совете почетное место, а его племянник Гаспар де Колиньи получит звание адмирала и станет надзирать за обороной наших портов.
Я несколько приободрилась при упоминании Колиньи и коннетабля, его дяди. С Гаспаром я не встречалась уже много лет, поскольку он был нечастым гостем при дворе, однако всегда полагала его другом, который в один прекрасный день мог бы мне пригодиться. Что до коннетабля, он славился неутомимой ненавистью к Диане и Гизам. Возможно, подумалось мне, Монморанси станет в Совете помехой Гизам… Но тут я заметила, как по полным губам кардинала скользнула едва различимая усмешка. Можно было не сомневаться, что назначение коннетабля — его рук дело, поскольку возможного врага лучше держать при дворе, под присмотром, нежели позволить ему тайно сеять смуту.
Генрих пошел навстречу всем желаниям Гизов.
И в этот миг появилась она, ослепительная в наряде из сиреневой парчи с горностаевой отделкой по рукавам. На корсаже ее сверкал огромный сапфир. Меня словно громом поразило: камень этот входил в число драгоценностей королевы, и в последний раз, когда я его видела, он украшал герцогиню д'Этамп. Элеонора, сейчас уже находившаяся на пути в родную Австрию, никогда не имела к нему доступа. Явившись сегодня с этим украшением, Диана прилюдно заявляла о своем положении, и с этим всем приходилось считаться. Особенно мне.
Она проплыла к возвышению мимо шепчущихся придворных, словно одним своим безразличием способна была лишить их дара речи. Опустившись передо мной в реверансе, она подняла глаза, и в этом взгляде я тотчас прочитала предостережение. Ужасная месть постигла мадам д'Этамп, и Диана, в отличие от своей предшественницы, не намеревалась помнить о том, где ее место.
— Госпожа де Пуатье, вдова сенешаля Нормандии! — провозгласил Генрих. — Ныне я дарую ей титул герцогини де Валентинуа в знак признания бесценных услуг, которые она оказала моей супруге королеве.
Мне вспомнились ночи, когда Диана стояла у нашего ложа, управляя нашим соитием, словно мы были ее послушными марионетками. Теперь, когда моя утроба была распечатана, она более не участвовала в наших ночных встречах, однако я предпочла бы вернуться в то время, нежели пережить нынешнее прилюдное унижение. Я вскочила бы и вышла из зала, вопреки всем требованиям этикета, если бы рука Маргариты не сжала мое плечо. И в тот миг, когда гнев затуманил мой разум, а во рту появился железистый привкус ненависти, я услышала как наяву голос папы Климента: «Любовь — предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть».
Я была королевой, однако жила в мире, которым правила Диана. Как я и страшилась, она обрушила свою месть на герцогиню д'Этамп, отобрав поместья и ввергнув ее в нищету. Устроившись в своих великолепных новых покоях, Диана также взяла в свои руки заботу о моем сыне Франциске, официально объявила себя его гувернанткой и лично подбирала нянек.
На то ей было дано разрешение моего мужа, и кого заботило, что при этом чувствую я? Все считали, что я гожусь лишь для продолжения королевского рода. От меня, как от многих других королев, моих предшественниц, ожидали, что я каждый год буду производить на свет по ребенку и безропотно сносить неверность своего мужа.
Короче говоря, избавиться от Дианы я могла только одним способом — умертвив ее.
Возможность это сделать глодала мою душу, точно клещ. К тому же по причине беременности меня преследовали усталость, дурное настроение и досада на то, что меня низвели до вторых ролей. Всякий раз, когда я слышала об очередной пирушке, которую устроили Генрих и Диана, или об их совместном выезде на охоту, бешенство вспыхивало во мне с такой силой, что приходилось пускать в ход все свое самообладание, чтобы не откупорить склянку с ядом и, наплевав на последствия, не избавиться от этой женщины раз и навсегда. Прошло меньше года после смерти Франциска, а я не могла выйти из своих покоев без того, чтобы не наткнуться на переплетенные инициалы Дианы и Генриха, которые красовались повсюду, разрастаясь на гобеленах и подоконниках, словно грибы после дождя. Не дай бог, Диана когда-нибудь пожелает получить то, что принадлежит мне, ибо защитить свое имущество мне было бы нелегко.
Ничто не показало этого более наглядно, нежели история с замком Шенонсо.
