Норов помолчал, оглянулся на крылечко, где стояла Настя: кудри рассыпались, руки кончик косы теребят, глаза по плошке. Вздохнул тяжко и высказал боярыне:
– Не сладим, вези ее к Иллариону. Он ее отрада и никто более.
– Знаю, Вадим, – теперь и тётка вздыхала тяжело. – Умирать стану, а не забуду, как увидал ее святой отец. Тем годом Насте семь зим стукнуло. Маленькая, помню, была, тощенькая. Одни кудри и росли, будто наколдовал кто. Бегалась по хоромам к рубашонке, ножки маленькие, ручки и того меньше. Очелье криво сидит, косы мешают. Я попа зазвала в дом, что мужа усовестил, поговорил с ним, он и пришел. Как ступил в сени, Настёна к нему и выскочила. Глазенки большие, смотрит на него и улыбается. Илларион тогда шагнул к ней, руку подал, а она возьми и ухвати его за палец. Стоит, щебечет ему, тот слушает, а у самого глаза мокрые. Тем днем и повел ее в церкву. Я за ворота вышла глянуть, а они идут по улице. Настя и поп и говорят, говорят.... – Ульяна слезы смахнула. – Моя в том вина, что ей матерью стать не смогла. Вся любовь ее, нежность вся Иллариону и досталась. Он дар такой принял и ответил стократ. Им девочка моя счастлива стала. Такое не забывается, Вадим.
Норов не ответил, кивнул и пошел к ратным. В седло взлетел голубем, высвистал десяткам и увел из Порубежного. Ни одного раза не обернулся, смотрел вперед себя, думал о всяком. А размыслить было о чем...
Спорные земли задолго до его, Вадимова боярства, случились. Князья за них хлестались поначалу, потом бросили гиблое дело: одни уступать не хотят, другие лезут, упираются. С того и сечи, и смерти напрасные и беда людишкам: голод, нищета да страх ежедённый. Однова решились разделить, так употели рядить, расплевались и сечи еще кровавее стали. Разбойников оружных прибавилось – грабежи пошли, разруха.
В Порубежное Норов принимал всех, кто просил защиты, но разумел – крепость лопнет, коли так пойдет далее. Веси вокруг исчезнут, и останется лишь его вотчина, со всех сторон окруженная ворогом. Такого Вадим не хотел, упирался, рубежи отодвигал, но понимал и то, что спор надобно разрешить одним махом. Иного не дано.
Знал Норов, что князь Борис упрётся, откажет в войске, но порешил уговаривать и пугать. Как? А так – оставить Порубеждное, и тогда пусть уж его воеводы пыхтят и ждут, пока земли княжьи растащат по куску, по пяди. Лет через десяток княжество уполовинят по-тихому, а через три десятка – исчезнет и сам Борисов надел.
Промеж того чуял Норов, что Настасье тяжко жить в таком-то месте: тесно, страшно. Вот то и придавало сил, куражу, а вместе с тем и надежды немалой, что понравится ей Порубежное, а с ним и он, страдалец. Если ворота открыть, стены порушить, так привольно станет. Народец на ближних земля осядет, пахать начнет, торг появится, церковь еще одна да побольше. И если туда заманить Иллариона, то всем радости прибудет: И Насте, и Норову, и Порубежному.
Все то время, что шли к Красово, подгонял ратников: те не спорили, оружия из рук не выпускали, разумея боярскую тревогу, видно думали – сеча впереди. Да не так уж и ошибались: сечи бывают всякие – то кровь льется, то слова сыпятся, которыми и погубить можно.
Перед Красово встали на ночь в ратной избе, в бане попарились, начистили брони и вошли на подворье, где устроился на житье князь, соколами: два десятка мечных бывалых воев – сила немалая, а порубежненских – и подавно.
– Здрав будь, Норов, – князь Борис – дородный, гордый – встречать вышел сам. – Рад тебе. Вижу, по горячему делу, так заходи, чего напрасно время тратить.
– Здрав будь, княже, – Вадим спешился, поклонился. – Дело не спешное, но важное.
Князь кивнул и ушел в хоромы, за ним потянулись его ближники – востроглазый Никодим, давний знакомец Норова, и воевода Ушков, муж мудрый, но престарелый.
В гридне Норов перекрестился на образ в углу, кивнул Борису, что следовал за ним неотступно, и тот встал у двери, какую затворил тихо Никодимка.
– Садись, – князь указал на лавку. – Давай для начала речи, а потом снеди. Ты попросту ко мне не рвешься, а потому, чую, кусок тебе в горло не полезет, пока не обскажешь беду свою.
Норов стянул богатую шапку, рассупонил дорогой кафтан и ответил, глядя прямо в глаза князю:
– Беда у нас общая, – и умолк, примечая, что Борис скривился, будто кислого хлебнул.
– И ты туда же. Спорные земли? Ушков с зимы мне в уши льет, что воевать надобно. Это тебе не бирюльки, Вадим. Не сдюжим, утратим все.
– Не пойдем на рать, тоже утратим. И людей положим почем зря. Княже, я много не прошу, дай сотню и два десятка впридачу. Сам поведу, – Норов высказал и глянул на воеводу; тот тяжко сел на лавку рядом и придвинулся.
– Княже, – Ушков говорил тихо, – что ты теряешь? Порубежное? Да веси вокруг? А если перепрём, так получишь немало. Войско твое застоялось, ратные телеса нарастили, в брони не влезают. У тебя бывалых воев только те, что под боярином Вадимом ходят. Пропустит он по своим землям ворога, вот тогда ты все утратишь. Сколь раз говорить тебе.
– Никшни*, – князь поднял руку грозно, блеснул перстнем редким и обернулся к Норову: – Чего ж сим днем явился? Время настало? Что мыслишь, говори.
– Нынче вода высока, как не было уж лет с десяток, – начал Вадим, – а стало быть, ладейщики вражьи поостерегутся наскавивать. В протоке, что близ Сурганова, встанут северяне, уговор с ними. А вот моей сотней со стороны Гольянова двинутся на их земли. Наскочить на них первыми, побежать, втянуть их поглубже и положить в поле. Засим снять мои заставы и пустить вокруг Лешьей трясины. Там нас не ждут. С боков возле Зимавина и Хитяева встанут твои вои.
– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.
– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?
– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.
– Она.
– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.
– И я так мыслю, – кивнул почтительно.
– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.
Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом:
– Северяне в протоке, сила ненадежная. Они к тому ворохнутся, кто заплатит больше. Что посулил им, боярин?
– Добычу, которая пройдет мимо Порубежного.
– Не многовато? Ворог с проток сунется, добришко начнет тянуть, убегая. Ты в своем уме? – выговаривал Никодим, но тихо, незлобно.
– А ты пойди, сам дыру на реке заткни, – Норов брови свел. – Лезь в воду и гони ворога чем хочешь. Молитвой ли, криком, хочешь песни пой. Тогда я гляну, какой награды запросишь, если выживешь.
Умолкли все: Норов унимал злобу, Ушков глядел на князя, а Никодим супил брови.
Князь молчал долго, глядел в оконце на подворье. Никто и не лез к нему, зная его привычку для начала думать, а уж потом словами сыпать. Так и сидели, пока в гридню не поскреблась девка и не поставила на стол свечу. Стемнело.
– Вот слово мое, – князь очнулся. – Воевода, ратных поведешь после Пасхи и мимо Порубежного. Лесом пойдете, скрытно. Ты, Вадим, заставы упреждай, в Гольянове сажай своих воев. Я выставлю заслон у Петеревки и Лугового. Если через вас пройдут, через меня не пролезут. Стану говорить с Сусловым и Медведевым, они прикроют у Гольянова, да и встанут позади Сурганова, чтоб не обошли. Прав ты, Вадим, если вода высока, как давно уж не было, то наше время настало, – князь брови свел к переносью, грозным стал. – И молчком! Никодим, ходи с унылой мордой, ты, воевода, ори на ратных, стращай учебами в лесу. И ни слова, ни полслова до Пасхи. Мы знаем, и боле никто.
Норов вздохнул будто! Плечи расправил, заулыбался и все через нее, через кудрявую. Теперь и надежда появилась, и ясность. Но более всего радовало то, что помнился боярину теплый взгляд Настин и улыбка ее прежняя, с которой явилась в Порубежное, перевернула его жизнь и заотрадила.
