– Вы обвиняете в назойливости короля Франциска?
– Избави меня Бог от подобной мысли!
– Но вы, тем не менее, высказали ее, и я клянусь вам моей шпагой, что вы подвергнетесь строгой ответственности за эти слова!
– Вы напрасно обвиняете меня, сеньор Шабо де Брион…
– Вы из первых испытаете на себе, что конкордат не пустое слово, лишенное значения, так как впредь король Франции будет сам набирать настоятелей, аббатов и епископов! Вам, вероятно, известно, что предстоящие выборы подлежат утверждению короля. Позвольте вас спросить, давно ли вы получили звание аббата?
Аббат не счел нужным ответить на этот прямой вопрос, потому что был избран в то самое время, когда был заключен знаменитый конкордат, тогда еще не обнародованный. Он ловко переменил тему разговора, рассыпаясь в уверениях, что король не встретит никаких препятствий со стороны аббатства Святой Женевьевы, потому что им известно серьезное намерение его величества возвести на французский престол графиню Шатобриан как даму, выдающуюся по своим достоинствам.
– Наше единственное желание, – добавил аббат, – заключается в том, чтобы была соблюдена известная форма. Это на всех произведет хорошее впечатление и скорее всего возвратит бодрость напуганной молодой женщине.
Аббат настолько отклонился от разговора, что Брион опять должен был повторить все свои прежние доводы, чтобы добиться свидания с графиней. Но эта потеря времени была очень кстати для Флорентина, который был знатоком женского сердца, тем более что уже несколько лет сряду занимался обучением послушниц, разъясняя им обязанности их будущего призвания. Он прямо коснулся главного вопроса, занимавшего подругу его детства.
– Докажите женщине законность ее тайного желания с помощью успокоительной философии, – говорил обыкновенно молодой священник в кругу своих друзей, – и она сразу повеселеет и вооружится мужеством. Женщины все бесхарактерны; страх и желание идут у них рука об руку; они боятся отступить от нравственных принципов и в то же время чувствуют непреодолимое влечение к удовольствиям. Если вы поможете им справиться с принципами, то они благодарны вам как дети, которые целуют учителя, когда он позволит им бросить учение и приняться за игру. Они не любят только, когда с ними обходятся как с бессмысленными существами, и им нельзя отказать в уме, – мы превосходим женщин только последовательностью нашего мышления! У них столько же мыслей, как у нас, но женщину всегда легко сбить с толку и мысли ее разлетятся в стороны как табун диких лошадей; если же вы вслед за тем сделаете вид, что умеете ловить и обуздывать эти непокорные мысли, то женщина с благоговением преклонится перед вашим умом и характером…
– Франциска, – спросил молодой священник на местном полуиспанском наречии, которое графиня не слыхала со времени своего замужества, – признайся, ты любишь французского короля?
– Какой странный вопрос! – воскликнула молодая женщина, вскочив со своего кресла.
– Этого достаточно! Твое восклицание для меня красноречивее всякого ответа. Не возражай, оставайся спокойно на своем месте и взгляни мне в глаза. Боязливое дитя, как дрожит твоя рука и бьется сердце. Встретившись с тобой сегодня утром, я думал, что имею дело с сильной женщиной, которая чувствует себя виновной перед собственной совестью, и обратился к тебе с резкой речью и резкими упреками. Прости меня, Франциска; я вижу, что напрасно мучил тебя; ты осталась такой же наивной и неопытной девушкой, какой уехала от нас с суровым графом, пять лет тому назад. Бедняжка, ты приписываешь себе воображаемые грехи; твоя душа возмущена насильственным супружеством, которое не могло ни удовлетворить, ни унизить тебя. Свет по своему обыкновению подводит все под одну мерку; в то время как другие женщины с менее восприимчивой душой делают то же самое, чего ты ожидаешь для себя в будущем, и живут счастливо в мире со своей совестью, ты мучишься при одной мысли об опасности, которая может угрожать тебе.
– Разве сознание близкой опасности не должно беспокоить меня? Если моя душа восприимчивее, чем у многих других женщин, то я должна тем строже и внимательнее относиться к моим обязанностям.
– Ты, по-видимому, достаточно упражнялась в философствовании, Франциска, и поэтому я легко могу себе представить, как ты боролась и страдала. Бедный друг мой! Ты потратишь таким образом лучшие годы твоей молодости в напрасных сомнениях и слишком поздно придешь к сознанию, что эта неуместная совестливость лишила тебя возможности пользоваться счастьем, которое назначило тебе провидение, богато одарив всеми преимуществами, чтобы очаровать чувственного короля и осчастливить его, а вместе с ним и целое государство.
– Что это значит, Флорентин? Ты советуешь мне предаться грешной склонности? Ты хочешь испытать меня… Твоя рука дрожит в моей руке!..
– Да, я действительно взволнован, потому что меня выводит из терпения слабость нашего бренного мира, для которого нужны избитые правила нравственности, чтобы удержаться в равновесии. Эти правила годятся только для жалкой посредственности: они приводят богато одаренные натуры к лжи и обману или же к разрушительному бесплодному самоотречению. Последнее представляет собою еще наилучший исход. Если моя рука дрожит, то потому что я зол на самого себя, на мою неспособность выразить то, что мой ум считает несомненным и неопровержимым. Я мало знаком со светом и мой жизненный опыт ограничивается стенами монастыря, но этого было достаточно для меня, чтобы прийти к убеждению, что истинная добродетель не подходит к масштабу, по которому судит свет, и вовсе не заключается в насильственном удалении от мирских соблазнов. Твое бегство от мира показывает бессилие и недостойно существа, богато одаренного всеми преимуществами, чтобы жить с пользой для себя и других. Это своего рода неблагодарность, потому что Господь не для того дал нам плодовое дерево, чтобы мы срубили его в ту пору, когда оно покрыто плодами, и употребили на забор.
– Флорентин, у меня кружится голова, потому что я не могу уловить нить твоих мыслей.
– У меня также… Развивая свои взгляды, я не уверен, достаточно ли понятны тебе мои слова.
– Ты священник римско-католической церкви.
– Да, потому что меня предназначили к духовному званию прежде, нежели я мог сам решать что-либо. Я священник потому, что беден; это единственное положение, которое открывает бедным путь к могуществу, а власть над умом и совестью людей самая сильная, какая существует на земле.
– Может быть, ты склоняешься на сторону реформации, начало которой положено в Германии?
– Нет. Форма для меня безразлична, и вообще я считаю опасным менять ее. Каждая форма имеет значение в свое время, но рано или поздно становится слишком узкой и никуда не годной. Пусть тот интересуется ею, кто слишком дешево ценит собственную жизнь и верит в совершенство человеческого изобретения. Я не принадлежу к счастливцам, способным на подобное самообольщение, и убежден, что все придуманное людьми носит в себе зародыш смерти. Я придаю значение только человеческой личности и ее свободным проявлениям, так как им нет пределов.
