что им машут с крыльца.
Уже не знакомый воротник, а коренастый плосколицый муж с серебряной гривной на бычьей шее повел их по темным переходам боярского терема. У левой ноги болтался грозный меч.
Сам тысяцкий сидел, лениво развалившись на крытой мехом лавке и вытянув в сторону входа ноги в сафьяновых сапогах. Но стоило мужу с серебряной гривной подвести гостей, как хозяин подобрался, взгляд из блуждающего стал острым, внимательным. Тысяцкий был мужем лет пятидесяти, сухим, но жилистым, высокий лоб обрамляли тонкие седые пряди, скудная борода острым клином лежала на груди. Одет хозяин был еще богаче своего гридня — рубаха, шитая серебряной нитью по вороту, выглядывала из-под крытой аксамитом свиты, гривна тугого плетения оттягивала шею, на пальце увесистый перстень, которым вместо кистеня можно дух вон вышибать.
— К Вольге приехали? — медленно проговорил тысяцкий, оглаживая скудную бороду.
— К нему, вот племянницу-сиротку привез, сестриничу, — принялся низко кланяться Крыж.
— Нельзя к нему сиротку. Постриг он принял.
— Как то? — растерянно пробормотал Крыж.
— В суздальской он обители Дмитровской, уж почитай третье лето.
— А?
Зорька видела, что дядька смят новостью. Радоваться или печалиться она для себя еще не решила, просто стояла и смотрела, словно речь шла не о ее судьбе.
— Так он же молодой еще, почитай чуть за тридцатое лето, — опавшим голосом выдал Крыж, хватая ртом воздух.
— Так что ж? Супружница померла, он и постригся.
— И князь его отпустил?
— А чего ж светлому князю каменотеса не отпустить, коли он княгиню свою в обитель на постиг отпустил, — равнодушно пожал плечами тысяцкий.
— Да как же это, да что ж это? — совсем уж жалобно простонал Крыж.
— Поехали домой, — тихо проговорила Зорька, слегка дернув дядьку за свиту.
— Чего ж домой, да, может, кто еще из родни остался? — в надежде посмотрел он на жиденькую бороденку тысяцкого.
— Да кому я здесь нужна, поехали домой, — снова попыталась в ум привести раздавленного родственника племянница.
Гридень с бычьей шеей склонился к хозяину и что-то торопливо зашептал на ухо. Взгляд тысяцкого из равнодушного снова стал цепким, но теперь он смотрел не на раздосадованного дядьку, а на Зорьку. Неприятный холодок побежал по спине, ой, не любила девка, когда на нее так-то пялились.
— Как звать-то тебя, лебедушка? — вычурно-ласково проговорил тысяцкий.
— Зоряной кличут, Епифания во кресте, — за племянницу торопливо ответил Крыж.
— У Вольги сын приемыш остался. Холостой, один живет, хоромы крепкие от названного отца достались, — пробасил гридень, — и в артели камнерезной в его место встал. Чего ж ему, названному брату двоюродному, сироту не принять, коли князь его жалует?
— Был, был такой, — откуда-то из глубин памяти извлек образ Крыж, — глухой да немой. Дикой был, все за Вольгу прятался.
— Немка Булгарин, так и есть, — закивал гридень.
— Вот и славно, — облегченно выдохнул Крыж, блаженно улыбаясь.
Холостой парень, да еще и немой, живет один — Зорька быстро прокрутила все услышанное.
— Я к этому Немке не пойду, — громко она напомнила о себе, смело глядя тысяцкому в лицо. — Он мне никто, с чего мне у чужого человека жить, коли у меня вот, родной дядька имеется, — она уже с силой дернула Крыжа за рукав. — Поехали домой.
— Борята, веди их к Булгарину, — отмахнулся тысяцкий, словно и не слыша. — А будет отказываться принять, скажи — я велю, нет, лучше — сам князь велит. Так и скажи — княжья воля.
— Я домой хочу, мне того не надобно, срамно это — с холостым парнем под одной крышей жить, меня после и в жены никто не позовет, — стояла на своем Зорька, продолжая, как может, сражаться с черствыми мужами за свое будущее.
— Зря об том печалишься, — с ехидством пробасил гридень, — дом большой, челядь имеется, и родня тебе какая-никакая к тому ж, чего ж дурного? Вольга ему жизнь спас, сам чуть не утоп, как сына его принял, кормил — поил, теперь Немки черед об сестрице своей позаботиться. Пойдем, сам провожу, уважу, — дернул он бычьей шеей в сторону выхода.
— Ну, чего разбушевалась, позору с тобой не оберешься? — зыркнул на племянницу Крыж, когда они сошли с высокого крыльца тысяцкого.
— Это вы меня на позор толкаете, — всхлипнула Зорька.
— Ты али тоже оглохла? Неужто не слыхала: двор свой, челядь имеется, князь жалует? Сам бы остался, а она заладила — домой да домой, — раздраженно проворчал Крыж. — Околдуешь дикого того, все твое будет, — зашептал он, наклоняясь к племяннице. — Глядишь, и нам на старости лет поможешь, не оставишь в скудости. Ей удача в руки идет, а она кочевряжится.
Дядька все говорил и говорил. Гридень вел обратно к посаду. Уже сквозь сумрак вновь проступил белокаменный собор. Зорька взмолилась каменным ликам святых угодников: «Не дайте сгинуть, родненькие».
Назад в вервь ей теперь действительно дороги не было, дядька Крыж со свету сживет от жадности. Но как дальше быть? И зачем этим почтенным мужам столько суетиться вкруг дочери простого смерда? Гридень не челядина какого проводить отправил, а сам ноги готов бить. «Не дайте сгинуть, не дайте сироту обидеть», — все твердила и твердила она.
Детинец остался позади, улицы посада опустели, горожане разбрелись по домам. Забрав у торга кобылку и целый и невредимый возок, гости поспешили за гридем. Борята, завернув в десную сторону, остановился у одного из дворов, могучей рукой толкнул дубовые ворота, те оказались заперты. Гридень нетерпеливо застучал по створу:
— Отворяйте!
— Иду — иду! — послышался старческий женский голос.
На пороге появилась щупленькая остроносенькая старушка в беленом повое, низко кланяясь гридню.
— Благослови Господь, Борята Микулич.
— Принимай, хозяйку тебе привел, — кивнул тот в сторону испуганной Зорьки.
— Никак невесту привели? — ахнула старушка, прижимая морщинистые руки к груди.
— Дождешься от него. Сестринича Вольги, сиротка, теперь у вас жить станет.
— Сиротка? — мурлыкнула старушка, сощуривая подслеповатые очи.
— Она самая, Зоряной кличут, Зорькой по-простому, — поддакнул Крыж, разглядывая просторный двор и утопающую во мраке подклеть.
— Ну чего здесь стоять, к хозяину веди, — рявкнул гридень.
Гридень первым взлетел по ступеням крыльца, за ним засеменил Крыж, Зорька нерешительно остановилась у порога.
— Пойдем, пойдем, милая, — подбодрила ее старушка, следуя позади. — Он у нас иной раз разбушуется, найдет чего, а так-то смирный, отходчивый. Хороший хозяин, щедрый.
Слово «разбушуется» как-то скорее врезалось в сознание, заслоняя остальные. «Домой, как же домой хочется».
— А ежели он глухой, как ты с ним, бабушка, сговариваешься? — шепнула Зорька.
— Так по губам читает, — махнула старушка, — гляди в лицо, да медленней проговаривай. Разберет, а не поймет, так нацарапай
