– Понятно, – вкрадчиво ответила Кортни, – что вы можете отправляться ко всем чертям.
– Сквернословию тоже будет положен конец. – Обернувшись, Баллантайн сверкнул на нее серыми глазами. – Еще раз выругаетесь в моем присутствии – и заработаете удар саблей плашмя по мягкому месту.
– Вы не посмеете, трусливый Янки! – Кортни прищурилась и уперла руки в бедра.
Баллантайн провел бессонную ночь под открытым небом, мысленно перебирая все причины, какие только мог придумать, для того чтобы отправить девушку снова в трюм, и вслух проклинал каждый довод, не позволявший ему это сделать.
– Последний раз предупреждаю... – Сейчас его терпение было на исходе, и он сделал глубокий вдох.
Глаза Кортни с откровенным вызовом смотрели на него, а память услужливо подсказывала отборные ирландские ругательства, однако Баллантайн вовсе не желал их выслушивать. На крючке с внутренней стороны дверцы шкафа висели ножны, и он в два шага оказался возле них. Со свистом вытащив из ножен клинок, он рассек воздух, прежде чем сердце Кортни успело сделать еще один удар. С громким шлепком блестящая сталь опустилась на нежные ягодицы, и Кортни с громким визгом отскочила в сторону.
– Негодяй! Самодовольный, трусливый... – Она задохнулась, когда второй такой же болезненный удар оставил свою отметину; воздух вырвался из ее легких, и она яростно начала растирать ладонью больное место.
В том, как Баллантайн выставил вперед подбородок, не было ничего, кроме мрачного обещания. Он все еще был обнажен до пояса, его смуглая кожа резко контрастировала с испачканными белыми бриджами, и всем своим обликом он походил на рассвирепевшего военачальника: глаза горят, а сабля наготове.
– Проклятый негодяй! – крикнула Кортни. – Проклятый, презренный американский него...
Сабля еще дважды блеснула в воздухе, и дважды тело Кортни вздрогнуло. Левое бедро нестерпимо болело, и Кортни тщетно искала путь к спасению, но Баллантайн загнал ее в угол, а там невозможно было увернуться, некуда было спрятаться от холодной решимости в его глазах. Кортни чуть не расплакалась, но заставила себя проглотить кислый комок в горле: слезы – оружие женщин, и она не желала им пользоваться.
– Что, Янки, после этого вы чувствуете себя большим и сильным? – тихо спросила она. – Сначала кулаки, теперь сабля. Вам доставляет удовольствие бить беззащитных женщин?
– Ваше время истекает, – предупредил он, пропустив оскорбление мимо ушей. – И страдает ваш зад. Сомневаюсь, что Дункан Фарроу посчитал бы это разумной демонстрацией ума своей дочери.
– Не смейте произносить его имя, Янки! – В глубине глаз цвета морской воды вспыхнул яростный огонь.
– Лейтенант Баллантайн, – поправил он, угрожающе подняв саблю.
– Скажите мне кое-что, лейтенант Янки. – У Кортни задрожал подбородок, а в уголках глаз все же выступили слезы. – После долгого, трудного дня избиения женщин и порки раненых мужчин вы сможете спать спокойно?
Сабля блеснула в руке Адриана, гнев не исчез с его лица, и взгляд остался холодным и безжалостным, но в глазах промелькнула тень – тень, которую скрыли от Кортни ее слезы.
– Неужели вас ничто не трогает, Янки? – дрожащими губами прошептала она. – Неужели ваша совесть никогда вас не беспокоит?
– Она беспокоит меня настолько же, насколько ваша беспокоит вас.
– Я никогда не приказывала пороть смертельно раненного человека, чтобы он умер под плетью, – медленно покачала головой Кортни. – Храброго человека, чье единственное преступление в том, что он хотел умереть с честью. Скажите мне, Янки, вы могли бы лежать, как свинья, в собственном дерьме и не пытаться что-то сделать для того, чтобы освободить себя и своих людей? Вы можете сейчас спрятаться за ваши великолепные золотые галуны и вашу надменность и вынести приговор кому угодно, только не самому себе?
– Это дело мне отвратительно, – тихо ответил Баллантайн. – Очень многое на борту этого корабля вызывает у меня возмущение.
– И тем не менее вы это терпите? До чего же вы храбры, лейтенант!
– Это военный корабль, мисс Фарроу, а мы на войне. – Адриан покраснел и опустил саблю. – Существуют правила и приказы, которым я обязан подчиняться независимо от того, согласен я с ними или нет. В море капитан обладает абсолютной властью, и, уверен, вы это знаете лучше других. Иногда это мучает, иногда вызывает раздражение, но если кто-то из нас восстанет против командной системы, нас погубит хаос. Флот не место для личных амбиций. Ни один из нас не выживет без поддержки сотни остальных.
– Сигрем вообще не выживет, – грустно произнесла Кортни, опустив хрупкие плечи.
– Для Сигрема борьба окончена. Он знал об этом уже в тот момент, когда решил вырваться из трюма. Борьба окончена и для вашего отца, и для вашего дяди, для Гаррета Шо... для всех ваших людей. Когда вы это поймете?
– Когда не останется никого, с кем надо бороться, – тихо ответила она. – Когда не останется ни одного человека, заслуживающего ненависти, когда им негде будет спастись. Когда вы поймете это, Янки?
Баллантайн целую минуту смотрел на нее, а потом, покачав головой, вернулся к шкафу, убрал саблю в ножны и взял чистую рубашку из аккуратно сложенной стопки. Он не знал, верит ли сама Кортни тому, что сказала, но надеялся, что нет. Если все, ради чего она жила, – это ненависть и месть, тогда у нее нет ни будущего, ни надежды, ни счастья.
– У вас есть час до завтрака, – коротко бросил Баллантайн. – В восемь дадут сигнал «свистать всех наверх». Вы встанете вместе с другими мальчиками, а так как и Мэтью, и я будем заняты своими делами, советую вам стоять рядом с Дики, и делать то, что делает он.
– Советуете? Вы не хотите сказать «приказываю»?
– Мадам, – Баллантайн взглянул на Кортни, – бели вы хотите себя погубить, это ваше дело. Если вы хотите разделить наказание с Сигремом и его другом или испытываете непреодолимое желание провести время в обществе капитана Дженнингса – это тоже ваше исключительное право. Но, честно говоря, в данный момент вы не самая большая моя забота.
Быстро сбросив грязные бриджи, Адриан пристегнул к подвязкам длинные белые носки, надел чистые темно-синие брюки и сунул ноги в высокие блестящие черные сапоги. Нетерпеливо провозившись с каждой из десяти маленьких перламутровых пуговиц белого льняного жилета, он надел двубортный темно-синий китель со стоячим белым воротником и обшлагами, обильно расшитыми золотом, и застегнул на узкой талии ремень с саблей. Взяв с полки свою фуражку, он запер ящик, где хранились бритвенные принадлежности, и задержался у письменного стола, чтобы аккуратно сложить толстый журнал и карту.
– Если вы решите, что хотите жить, Малыш Дики будет здесь ровно в десять сорок пять. Не заставляйте его ждать. – Баллантайн направился к двери, и в его глазах снова появилось жесткое, непреклонное выражение.
