— Как же ты зимовать-то собираешься? — указала гостья на огромные щели, в которые свистал ветер.
— С Божьей помощью, — пожал плечами нищий.
— А как тебя, дедушка, зовут?
— Мефодием.
— Ты, дедушка Мефодий, приходи к нам зимовать. Места хватит.
— А-ну как вшей тебе в дом притащу? — усмехнулся дед.
— Так баня на что ж?
— Не об том спрашиваешь. Чего в непогоду понесло? Глаза на мокром месте.
— Мне нужно, чтобы кто прочел это, — показала она бересту. — Я грамоте не обучена.
— Давай, прочту, — протянул руку Мефодий.
— Умеешь? — изумилась Зорька. — Бери.
Старец взял оба лоскута бересты, пробежал их глазами. Зорька терпеливо ждала.
— «Как Георгия обновят, я уйду к булгарам, — начал читать Мефодий, — тебе оставляю двор, прими и челядь. Знаю, стариков не прогонишь. А хотят тебя в жены взять — Тришка, из наших, из каменщиков, отрок летами млад, из семьи доброй». Мефодий отложил первую бересту. Зорька молчала, не в силах вымолвить ни слова. «А еще Курята, — продолжил чтение старец, — вдовый, муж благонравный, деток трое, лицом леп. Еще Пескарь, рукастый, но скуп. Но, ежели всхочешь за кого еще, то скажи Бакуну, он столкуется». Мефодий замолчал.
— Все? — выдохнула Зорька. — Дак это я и так знала. Почему он нас бросает?
— Про то тут не сказано, — пожал плечами старик.
— Вот так вот, раз, и отдал кому не попадя, — Зорька прикусила губу, чтоб не расплакаться. — Так и пусть едет в этот свой Булгар, да я за какого Тришку пойду. Не больно-то и хотелось за него…
— Ну, раз так решила, то иди, — усмехнулся Мефодий.
— Все этот Бакун, он его сманивает, — как задиристый воробей встряхнулась Зорька, — а я к Бакуну этому вот пойду да все выложу, прямо в очи его бесстыжие — как ему не совестно от родных бессловесного забирать. Все ему напоследок скажу. А Данила пусть идет, горевать не стану. Чего мне горевать, у меня изба крепкая, хозяйство теперь есть. Огород прирезать по весне обещали, чего мне горевать. Я хозяйка добрая, да всем на зависть, — она с вызовом посмотрела на старика.
— То так, — кивнул он, и ни тени иронии не промелькнуло на его лице.
— Спаси Бог за приют, пойду я. А то пошли вместе, покормлю, — вышла она под дождь.
— Я уж ел. Беги, вон тебя уж ищут, — он указал на бегавшего вдоль торга Данилу.
«Волнуется он, глядите. А чего ж не волнуется, каково мне будет с этим Тришкой, Кишкой и прочей коврижкой⁈» Зорька поклонилась Мефодию и с показным гордым видом пошла через торговую площадь. Данила заметил ее, подбежал, порывисто обнял, отступил, что-то начал мычать, размахивая руками.
— Домой пошли, я все прочитала, — поплыла ладьей Зорька.
Данила поплелся следом.
— Вот я бы тебе сейчас наговорила, что думаю, вот бы чего позлее бросила. Жаль, что ты не слышишь. Жаль, я бы тебе сказала, как мне больно.
[1] Мятля — плащ.
[2] Куща — здесь шалаш.
Глава XXVI
Разговор
Зорька расхворалась. Жар родился где-то внутри, малым костром, потянул силы, разлился по венам и захватил все тело. Голова отяжелела, грудь сдавило. Осьма охала, суетясь рядом.
— Пей, пей, — пыталась она влить хозяйке травяной отвар, — силы придут. И куда тебя понесло под дождь? Разве ж можно, мокрой по улицам бродить, не лето же на дворе. Пей.
— Не лето, — эхом отзывалась Зорька, тянулась к крынке, через силу делала глоток. — Накрой меня, Осьмуша, студено у нас.
Осьма снова вздыхала, поправляя одеяльце. Зорька через силу улыбалась. «Так-то лучше», — шептали потрескавшиеся губы.
— Цыплят моих покормили?
— А как же. Не тревожься.
Данила сидел в головах, Зорька его не видела, но знала, что он тут, никуда не уходит. Она слышала его дыхание, чувствовала запах въевшейся в кожу извести. Она его прогнала, в сжирающем тело пылу крикнула: «Видеть тебя не желаю, уходи! Не держу. Не нужен ты мне! Осьма, пусть идет, скажи — пусть уходит, куда ему там нужно!» Осьма показала Даниле, мол, иди, не тревожь, но он не ушел, он был здесь. Злость прошла, и Зорька больше его не гнала, все равно скоро уйдет уже она, туда, откуда нет возврата.
Местная Знахарка, за которой бегала Осьма, насовала еще каких-то припарок и отваров, но челядинке тихо шепнула: «За попом ступайте». Осьма залилась слезами. Данила сел с Зорькой рядом, взял за руку. Ладони у него были что лед. Сам он с залегшими тенями под очами напоминал старика. Он что-то пытался ей объяснить, что-то мычал, борясь с готовыми вырваться наружу слезами, но Зорька не понимала, пропало между ними понимание. Приятно было лишь то, что ему хоть немного, а все же ее жаль. Данила наклонился и прижался щекой к Зорькиной руке, тяжелая теплая капля упала на кожу. Все ж заплакал.
— Иди, иди. Приведи отца Патрикея. За Патрикеем беги! — оторвала Осьма хозяина от Зорьки. — С тобой скорее придет.
Данила поднялся, полетел к двери.
— Куда без кожуха, дурень! Еще тебя потом лечи, — перегородила ему дорогу Осьма, протягивая одежу.
Данила подхватил кожух под мышку и выбежал вон.
— Приведут попа, исповедуешься, грехи отпустит, и сразу полегчает. Добронега сказала — завтра уж на ноги вставать начнешь, — бормотала Осьма. — Без грехов, оно верней выздоравливать.
Зорька что-то хотела сказать, но наваливалась тяжесть темноты, готовая вот-вот перерасти в забытье. Нельзя, нельзя провалиться сейчас в омут, надо дождаться Данилу! Он скоро вернется.
Дверь скрипнула. Зорька из последних сил повернула голову, но на пороге стоял не Данила, это был Бакун.
Осьма с почтением поклонилась, пододвинула к старшему каменщику лавку. Тот сел напротив Зорьки, изучая ее карими как у Данилы очами.
— Вот, расхворалась, — всхлипнула Осьма. — Чего-то там с самим не поладили и под дождь убежала. Теперь хворь напала.
Бакун понимающе кивнул. Зачем он пришел, убедиться, что соперница уже не страшна? Зорька смогла изобразить усмешку. Нахлынувшая вновь злость придала сил.
— Осьмуша, ты пойди, там Фома один давно, — постаралась выпроводить она челядинку.
— Да ничего, подождет, — отмахнулась Осьма.
— Иди-иди, — помахал ей и Бакун.
Осьма послушно вышла. Повисла тишина, только за стеной копошились цыплята.
— Ну, я ладно, Бог со мною, чужой человек, — слабым голосом произнесла Зорька, — но на кого он собирался бросить стариков?
— На меня, — ровным тоном произнес Бакун и, увидев застывший немой вопрос Зорьки, добавил: — Я должен был забрать их в Переяславль. Князь Ярослав Всеволодович позвал церковь новую класть.
— Да разве вы не в Булгар идете? — прошептала Зорька.
— Артель нет, один Данила уходит.
— Как? Зачем?
— Обет исполнять, — пожал плечами каменщик.
— Кому?
— Матери.
— Разве его не сиротой Вольга подобрал? Он же его из реки выловил, так говорили — выловил себе сынка.
— Все так. Мать, перед тем как утопнуть, слово с него взяла, что домой вернется.
— Как он мог то помнить? Он то себе выдумал! — Зорька даже привстала с ложа, подавшись вперед. — И как он мог ее слова малым разобрать, ежели он ничего не слышит?
— Про то я не ведаю, — с напускным равнодушием проронил Бакун.
— Но куда он пойдет? Он и дорогу не знает, и спросить не сможет. Там же одни бесермени живут, куда ж христианину туда?
— И во Христа есть верующие, — показал Бакун шнурок от креста. — Благодарность за доброту Вольги его держала и Георгий резной. Вольга от мира ушел, Георгий достроен, можно уходить.
— Чего ж ты его не отговорил, в артели не оставил? На погибель, может, идет, — простонала Зорька.
— Обет родителям свят. Себя не простит, коли не исполнит, сожрет его изнутри.
Оба замолчали. Зорьке нечего было возразить.
— Достроили раньше срока, ждут епископа из Владимира поновлять, — снова заговорил каменщик. — До Рождества здесь побудем, артели передохнуть надобно, снегу слежаться, чтоб санным путем идти. Провожу его до Ярославля. Лед сойдет, может, найдет на чем в Булгар плыть. По губам его языку учу, с письмом пока туго, не разумеет.
