– Один вопрос, – заметил Дэвид. – Почему не вы? Почему они нацелились на Алекса, хотя вы представляете собой гораздо большую угрозу? Именно вы боритесь с ними все эти годы у себя в стране!
– Возможно, Алекс узнал что-то такое, чего он не должен был знать. Возможно, Туфайли таким образом дает знать о себе.
– Он был бы глупцом, если бы только попытался поступить таким образом!
– Дэвид, мы имеем дело с Ближним Востоком. Вы уже должны были бы знать, что существо дел отличается от того, как они выглядят. – Он сделал паузу. – А теперь пойдемте в контору и поскорее оформим все документы, чтобы убраться отсюда к чертям собачьим. У нас много неотложных дел.
Дэвид задержал Арманда:
– А как поступим с Катериной?
При упоминании имени дочери Алекса гнев Арманда растаял, превратившись в печаль.
– Оставь это мне. Я сам сообщу ей об этом.
Арманд вдруг осознал всю чудовищность задачи: сообщить о смерти Алекса. Это потрясет до основания финансовый мир Нью-Йорка. Клиенты банка «Мэритайм континентал» будут сидеть на международных линиях телефонной и телексной связи. Эмиль Бартоли, заместитель Александра, должен быть извещен немедленно после Кати. На него можно положиться в отношении банковских дел, он предотвратит панику и успокоит дельцов с Уолл-стрита.
Известить надо и других людей – его родственников, державших акции в «Сосьете де Бен Медитерраньен» – холдинговой компании для казино, куда были вложены средства Александра. Перед мысленным взором Арманда по очереди возникали их лица: красивое, но холодное, как гипс, лицо его кузины Джасмин; ее мужа Луиса, чье политическое честолюбие значительно превышало его возможности; его племянника Пьера, финансового волшебника, который крутил экономикой Ливана из своего директорского кабинета в центральном банке Ливана. Но прежде всего Катерина… бесценная Катерина.
– Эй, эй, Эл Би Джей,[1] сколько ты сегодня пристукнул парней?
Демонстранты двигались вдоль Телеграф-Хилл к студенческому городку в Беркли. Толпа росла при прохождении каждого очередного переулка.
Катя Мейзер стояла на возвышении рядом с Боалт-холлом, зданием юридического факультета. Послеобеденное солнце светило в Сан-Франциско особенно ярко, и она вынула из сумочки темные очки, чтобы защитить глаза. Хотя она была высокая, ей пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть, где заканчивается длинная шеренга полицейских в голубых касках, выстроившихся вдоль тротуара. Они наблюдали за шествием, ударяя дубинками по своим ладоням. Дальше стояли наготове катера и грузовики для задержанных и две группы солдат, специально подготовленных для подавления волнений.
«О Господи, – подумала Катя, – лишь бы не началось насилие!» Судьба всех людей в поле зрения зависела теперь от полиции и лидеров демонстрации, главным из которых считался Тед Баннермен. Ее Тед. Человек, который изменил ее жизнь. Даже на таком расстоянии она чувствовала его обаяние. Он вел толпу, воздев руки в революционном приветствии.
Высокий, темно-каштановые волосы завязаны на затылке. Тед представлял собой сгусток энергии, так же умело влияя на настроение толпы, как дирижер добивается от оркестра великолепного исполнения. Он был сладкоречивым волшебником, который заставлял других уверовать в то, во что он верил сам, превращая их в своих последователей, готовых служить ему.
– Эй, эй, Эл Би Джей, сколько ты сегодня пристукнул парней?
От ветра русые волосы Кати рассыпались, закрыли лицо, большие зеленые глаза напряженно всматривались. Она зачесала волосы назад и не туго завязала их в пучок на шее. Может, думала она, было бы лучше, если б волосы совсем закрыли ей глаза. Может быть, она увидит сейчас несчастье. На короткое время она закрыла глаза. Она не испытывала больше священного трепета от Теда, революционного смутьяна, аспиранта Массачусетского технологического института, которого президент университета называл «троцкистом Тедом». Эта кличка прилипла к нему. Катя с уважением относилась к одержимости Теда, относящегося к американской вовлеченности во Вьетнаме, как к трагедии, всеуглубляющейся трясине, в которую втягивал страну президент Джонсон, и на нее, как и на сотни тысяч других американцев, сильное впечатление производили его безошибочные предсказания об американском вмешательстве и его последствиях. Но Катю беспокоила известность Теда, его слава некоего героя. То, что его имя выскочило на первые страницы национальных газет и журналов, то, что с ним носились как с писаной торбой. Это пьянило его, и в последнее время она почувствовала, что его привлекательность в ее глазах начинает ослабевать, как будто стерся верхний глянец, и начала просматриваться неприглядная внутренняя сущность. Куда подевался скромный сын ветеринара со Среднего Запада, которого она полюбила? Исчез навсегда? Или прикрылся новым, чем-то угрожающим обличьем?
Катя не была уверена, совершенно не была уверена, что Тед сегодня поведет себя благоразумно. Наблюдая, как в этот момент он скандирует и увещевает демонстрантов, она видела человека, который превратился в лидера, который преодолел природную сдержанность и нерешительность. Его взгляд стал уверенным, голос звучал звонко и убедительно. А когда она посмотрела на лица шедших за ним демонстрантов, то различила на них то же обожание и ту же веру в Теда, которые она сама испытывала без тени сомнений. Когда-то. А теперь она подозревала, что перед ней оперившийся демагог, влюбленный в созданный им самим образ, который отшлифовали другие. Человек, способный повести за собой толпу по своему произволу и в то же время убедить других в том, что это их затея. Тед был силен в риторике и зажигательности, но не был на учете в полиции. Он появлялся в суде, выступая в защиту других, – такой милый, разгневанный молодой человек, с которым заигрывала и которого обхаживала пресса, но он никогда не видел, как выглядит тюремная камера.
Катя жила с Тедом уже около четырех лет, работала вместе с ним над проектами десегрегации в Окленде, заселенном преимущественно неграми, а также участвовала в акциях протеста против войны во Вьетнаме. Она твердо решила через два года окончить юридический факультет и добилась своего, заплатив большую цену в виде исключительного напряжения. Тед использовал все ее свободное время, остававшееся от занятий на юридическом факультете, а теперь – от работы младшим сотрудником юридической фирмы. С тех пор как она сдала экзамены в ассоциации юристов, что случилось через несколько дней после ее двадцатичетырехлетия, она ведет юридические дела Теда. Она стала известным человеком в местном отделении полиции, врываясь туда в любое время суток, чтобы встретиться с еще одним «политическим заключенным». Нельзя сказать, что Тед использовал ее, потому что она, конечно, сердцем, душой и разумом была предана делу гражданских прав человека, но…
– Эй, эй, Эл Би Джей, сколько ты сегодня пристукнул парней?
Три сотни или больше протестующих подошли к началу Телеграф-авеню, где он упирался в Банкрофт-Вей. Чашки с кофе, кружки с пивом, металлические стулья и деревянные шахматные фигурки – все полетело наземь, когда толпа наперла на столики, установленные на тротуаре перед кафетериями и закусочными. Людская масса хлынула на автостраду Банкрофт-Вей. Заскрежетали тормоза машин, загудели сигнальные гудки. Меньше чем за минуту демонстранты захватили контроль над этой улицей, их передние ряды оказались всего в нескольких шагах от полиции.
– Внимание! Внимание!
Резкий металлический звук громкоговорителя эхом отозвался над криками и смятением толпы.
– К вам обращается полиция. Демонстрация незаконна. У вас нет разрешения…
– Клали мы на ваше разрешение!
– …собираться здесь. Вы мешаете дорожному движению и подлежите аресту!
Объявление полиции утонуло в улюлюканье толпы. Катя увидела Теда, который держал в руке громкоговоритель и вышел на пространство, отделявшее демонстрантов от полиции.
– Мы имеем полное право собираться здесь. Здесь и в любом другом месте, где захотим.
Толпа заревела в знак согласия.
– Мы имеем полное право требовать, чтобы университет порвал связи с фашиствующими поджигателями войны, которые посылают наших детей убивать детей Вьетнама! У нас полное право и святая обязанность поставить администрацию университета на колени, закрыть университет до тех пор, пока наши требования не будут выполнены!
– «О нет, Тед! – воскликнула про себя Катя. – Что ты делаешь?»
Взбудораженная толпа, казалось, обрела волю, устремившись к рядам полиции.
– Охладим Спрул! Охладим Спрул! Охладим Спрул!
Катя не верила своим ушам. На жаргоне демонстрантов «охладим» означало закроем и захватим. Под «Спрулом» подразумевался Спрул-холл, главное административное здание в студенческом городке Беркли. Тед подстрекал своих последователей захватить нервный центр университета.
