Ася постояла немного, с затаенным восхищением созерцая чужую удивительную жизнь, и вернулась назад, в сени. Из сеней она попала в темный коридор, где имелось несколько дверей.
Толкнула одну дверь – и… от неожиданности застыла, прижав руки к груди. Посреди каморки размером с келью возле топчана стоял бородатый и разбирал свои вещи.
– Что стоишь? Входи, – кивнул он.
Девочка не двинулась с места. Бородатый едва уловимо изменился в лице. Ася подумала, что рассердила его. Но голос прозвучал не сердито:
– Не бойся. Я – твой отец. Теперь стану служить вот… в этом доме. И ты будешь жить здесь, со мной. Называй меня папенькой. Поняла?
– Да, папенька, – пролепетала девочка и попятилась в коридор.
Ночевала она в каморке няньки, вместе с сестрой Степанидой. А наутро, проснувшись, не увидела монахини. Сердце стукнуло больно, подбросило Асю на ноги. Выскочила в коридор – нет. В сени – нет! Босиком во двор, в сад – нигде нет…
У крыльца незнакомая баба в платке толкла в жестянке кирпич. Рядом стоял медный самовар.
– Что мечешься как угорелая?
– А вы сестру Степаниду не видали?
– Укатила твоя Степанида спозаранку. И чаю не стала дожидаться.
Ася задохнулась. Как так? Не простилась! Уехала!
Слезы душили, подкатывали к глазам.
– Будить тебя не захотела, – примирительно добавила баба. – А ты не реви. Помогай мне самовар чистить. Бери-ка тряпочку, макай сюда и три вот так. Вот так.
Когда новый повар семейства Сычевых вышел во двор наколоть щепок для плиты, его дочка уже вовсю натирала медный самовар тертым кирпичом.
В ту же зиму ей довелось сильно захворать. Приходил сосед-доктор, давал микстуру, качал головой, пожимал плечами. Нянька приносила куриный бульон, но Ася не хотела есть. Ей совсем ничего не хотелось, только спать.
Один свой сон она запомнила – само собой отворилось окно, и в комнату вплыл ангел. Он был в длинной белой рубахе. Крылья за спиной доставали до пола. У ангела было женское лицо.
Ася попыталась улыбнуться, потому что ангел улыбался, но не вышло – пересохшие губы не слушались. Вдруг испугалась, что ангел исчезнет, а она так и не успеет спросить о чем-то важном!
Мешал разговор, звучащий до того назойливо, что стучало в голове. Говорила нянька с пришедшей к хозяйке портнихой. Ася различала размытые пятна их лиц в резком свете керосиновой лампы и хотела сказать, чтобы замолчали.
При этом ангела она видела четко, даже детально, а вот няньку с портнихой – смутно, в виде двух размытых пятен. Разговор их, крутившийся возле нее самой, хоть и не понимала вовсе, отчего-то запомнила четко, чтобы потом, через время, вдруг вспомнить все до единого словечка и задуматься.
– Плоха, видать, девчонка-то?
– Плоха. Не иначе – мать к себе забирает.
– А мать у ней отчего померла?
– Да кто ж знает? Нездешние они. Сам-то у господ служил, в имении под Питером. А к нам один приехал, с дочкой. Так бобылем и живет.
– Хозяйка небось расспросила его, что да как?
– Не знаю, как фрау Марта, а я дак с ним двух слов не сказала. Он молчит все. Хоть вроде мужик и незлой, но молчун, никто о них ничего не знает.
– А девчонка бы рассказала.
– Она сама не знает. В монастыре росла, пока отец не забрал.
– Вона как…
– То-то и оно. Говорят, любовь с тамошней барыней имел. От нее и дочка.
Портниха почмокала губами, ее изображение стало раскачиваться туда-сюда, как игрушка ванька-встанька.
– Выходит, девчонка-то не из простых? С голубыми кровями?
– Что толку-то? Горшки-то за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя.
– А барыня-то, говоришь, померла?
– Может, и не померла. Но может, и померла…
Разговор смешался, поплыл. Асе хотелось пить, но вместо слов получался лишь слабый стон. Брала досада – для чего так жарко натопили печь? Она кричала, но нянька не слышала.
Ангел шевельнулся, приблизился. От его одежд веяло прохладой. Она вспомнила – так и должно быть, ведь он зашел с мороза.
Ангел стал удаляться, а прохлада осталась. Ася начала поправляться.
Свой горячечный бред она вспомнила гораздо позже, когда подросла. Ей сравнялось десять, когда, делая свою обычную работу – вынося ночные горшки за хозяйскими детьми Петькой и Гретой, пробегая босиком по утоптанному снегу до уборной во дворе, она вдруг отчетливо вспомнила весь разговор.
«Что толку-то? Горшки за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя!»
Это о ней! Она, Ася, – голубая кровь! Она достойна лучшей доли, чем прислуживать детям градоначальника. Ее мама – владелица богатого имения, и… никто в точности не уверен, что она умерла. Смерть обманчива. Ася тоже умирала, но не умерла.
Все эти мысли в какое-то мгновение острыми иголками прокололи затылок. Иголочки поменьше вонзились в спину. Ноги холода не ощущали, они привыкли. Вычистив горшки снегом, девочка вернулась в дом и села причесываться.
Старая няня, которую все продолжали называть по-молодому – Маришей, кончив молитвы перед закопченным ликом Богородицы, взяла гребень и повернулась к усевшейся на табурете Асе. Когда нянька справилась с упрямыми, пытающимися закрутиться в кольца густыми Асиными волосами и сумела разделить их на пряди, девочка, глядя в зеркало поверх своей головы, спросила:
– Мариша, а это правда, что я – голубая кровь?
Нянька выронила гребенку.
– Что несешь хоть?
Но Асю было не так-то просто провести. Она хорошо знала Маришу, все оттенки ее голоса, все выражения круглого морщинистого лица. И теперь наблюдала за ней в осколок зеркала.
– Я все слышала. Я болела, а вы с портнихой говорили, что я – голубая кровь, потому что папенька любил графиню.
– Тьфу ты! Вот напридумала! При папеньке своем не вздумай хоть, не скажи!
– А чего ты испугалась, Мариша?
– Да с чего ты взяла, что я испугалась? В горячке ты была, привиделось тебе!
– Не бойся, Мариша, я папеньке не скажу. Я только хочу знать, это правда?
Нянька в сердцах бросила гребень и, переваливаясь, поковыляла к выходу.
Мариша в глазах Аси выглядела старой и толстой. Она вырастила двух старших детей хозяина и теперь ходила за младшими. Заодно свою ворчливую любовь распространяла и на Асю, хотя была не обязана.
Постепенно Ася привыкла к жизни в большом доме Сычевых. Хозяйка дома, фрау Марта, любила идеальный порядок во всем и поддерживала культ чистоты. В ее доме с утра до вечера натирали зеркала, чистили посуду и вытирали пыль.
В обязанности Аси входила помощь няне Марише, а также кое-какая работа в кухне. Отец доверял ей поначалу лишь начищать серебряные ложки и вилки, но некоторое время спустя она уже ловко управлялась с большими тарелками столового сервиза, чистила речным песком большие кастрюли, терла дресвой широкую парадную лестницу и мыла полы в нижнем этаже, у прислуги. Но ее манил верхний этаж, где жили хозяева и куда она могла подняться только по делу. Там, наверху, царила невиданная роскошь – на окнах висели тяжелые занавеси с кистями, кругом стояли кресла и диванчики, обитые точно такой же тканью, как и занавеси. У стены стояли высокие узкие часы с маятником, которые били каждые полчаса. В углу гостиной, на тумбочке, стоял волшебный ящик с чудным нездешним названием – герофон. К ящику прилагались картонные пластины с ровными дырочками. Пластины ставились дырочками на торчащие сверху иголочки, крутилась прилаженная сбоку ручка, и герофон издавал чудную музыку!
