Он не закончил фразу, хотя Сирен казалось, что его губы все еще шептали извинения. Минуту она лежала неподвижно, пытаясь разобраться в обуревавших ее чувствах жалости и гнева, восхищения, разочарования, презрения и чего-то еще, что было связано с настоящей мужской силой, которую она ощутила в этом человеке в то короткое мгновение, когда находилась в его власти.
Но на ее юбку сочилась кровь. Вскрикнув от раздражения и тревоги, она отпихнула его от себя, снова нашла свои сложенные тряпки, наложила на его рану и крепко прижала, оглядываясь в поисках полотна, чтобы закрепить повязку.
Лодка накренилась — верный признак, что кто-то ступил на борт. Сирен замерла от внезапно накатившего необъяснимого страха, когда чья-то тень легла на палубу перед дверью. У нее мелькнула мысль о тех двоих, что пытались убить Лемонье.
Человек вошел в каюту, остановился и смачно выругался.
— Гастон, — воскликнула она, — давно пора!
— Во имя всех святых, чем это ты занимаешься? Режешь кого-нибудь?
Самый младший из Бретонов подошел ближе — широкоплечий юноша не выше среднего роста, буйно вьющиеся каштановые волосы стянуты на затылке, открывая золотую серьгу в форме обруча, которую он носил только в левом ухе — из правого такое украшение вырвало бы отдачей при стрельбе из мушкета. Его кожа была медно-красного оттенка — свидетельство рождения от матери-индеанки, а глаза ярко-голубыми. Он бросил на нее укоризненный и в то же время понимающий взгляд.
— Я хотела выловить камзол, — коротко объяснила Сирен, потом кивнула на тряпку под рукой. — Иди, подержи ее, пока я наложу повязку.
— Ты плавала за ним? С ума сошла, что ли?
— На камзоле были серебряные галуны.
— A-a.
Объяснение было исчерпывающим. Гастон опустился рядом с ней на колени, чтобы помочь. Он сказал покорным тоном: «Отец и дядя Пьер изрежут меня на мелкие кусочки.»
— Будешь знать, как гоняться за каждой юбкой.
— Бессердечная ты женщина. У тебя нет ни малейшего представления, что чувствует мужчина, когда видит красивую и на все согласную женщину.
— Ах, красивую? — Продолжая свое дело, Сирен скептически взглянула на него.
— Ну, по мне она была красивая, по крайней мере, до тех пор…
— Не хочу слушать!
— Но, дорогая, я всего лишь собирался сказать: до тех пор, пока я не увидел ее при свете!
— Конечно, собирался. Убери руку.
Он повиновался.
— Я бы не стал оскорблять твой чистый слух подробностями того, что произошло между мной и этой женщиной. Во-первых, это уже не так забавно, ведь ты уже больше не вспыхиваешь при этом, как бывало, а во-вторых, недостойно мужчины. Кроме того, дядя Пьер шкуру бы с меня спустил, если бы услышал.
— Верно, — язвительно заметила она. — Может, теперь перестанешь болтать о своих похождениях и посмотришь на этого человека?
Гастон послушался. У него вырвался изумленный возглас: «Черт побери! Лемонье».
— Точно. Как ты думаешь, госпожа маркиза наградит нас, если сообщить ей, что мы его спасли?
Молодой Бретон ухмыльнулся.
— Она-то, может, и наградит, только я не уверен, что Лемонье скажет тебе спасибо. Говорят, он до сих пор успешно уклонялся от ее приглашений на свидание tеtе-а-tеtе.
Жена губернатора питала слабость к молодым мужчинам. Маркиз, ее муж, сам был моложе жены на пятнадцать лет. Похоже, их брак строился на взаимном терпении, алчности и честолюбии, присущим обоим. Целью этой четы было добиться для маркиза места губернатора Новой Франции — поста, который занимал его отец. К тому же маркиз родился в этой колонии. Ходили слухи, что он его непременно получит. Он был умелым администратором, прекрасно разбиравшимся в том, как управлять отдаленной колонией, населенной дикарями, разным сбродом перемещенных французских подданных, вояжерами и беглецами, которые так долго прожили в дикой местности, что сами одичали. Но официального назначения пока не было, да и не могло быть, пока не найдется человек, который бы заменил его в Луизиане. Тем временем мадам не упускала случая воспользоваться теми приятными возможностями, какие предоставляла ей колония.
Представить себе Рене Лемонье с мадам де Водрей было противно. Сирен выбросила эту мысль из головы. Она сказала резким тоном:
— Дай мне одеяло, накроем его, а потом можешь снять с него брюки.
— Снять брюки? Сирен!
Выражение ужаса на лице Гастона было непритворным, по крайней мере, отчасти.
— Не оставлять же его в них? Он так никогда не согреется!
— Если отец с дядей Пьером вернутся и застанут тебя здесь не просто с бабником, вроде Лемонье, а еще с голым бабником…
— Да он полумертвый! И потом он будет прикрыт.
— Неважно. Они меня убьют.
— В таком случае ты вполне можешь помочь мне перенести его в мою комнату.
Всякая покорность тут же исчезла из голоса Гастона.
— В твою комнату? Никогда!
Он не может вечно валяться посреди каюты. Это единственное место, где он никому не будет мешать. Комната, которую она называла своей, была всего лишь пристройкой на краю лодки размером со шкаф. Там находился гамак, где она спала, натянутый от стены до стены, а в одном углу стоял сундук с ее одеждой. В другом углу были свалены кучей звериные ловушки и клетки, несколько запасных шерстяных одеял для торговли, свернутые шкуры и разный прочий сомнительный хлам, с которым Бретоны не могли расстаться.
Гастон возражал и ворчал, и сочинял для себя эпитафии, одновременно потешные и грубые, но не мог придумать ничего лучше. Наконец он, помог ей соорудить на полу под ее гамаком постель из шкуры буйвола, одеял и покрывала из медвежьей шкуры и переложить на нее Лемонье. Только прикрыв лежавшего без сознания Лемонье, он снял с него брюки и бросил их Сирен.
Они были сшиты из роскошной парчи, как и камзол. Она выворачивала одежду, рассеянно поглаживая дорогую ткань, и пристально смотрела на Лемонье.
— Надо было заставить его выпить немного бренди, когда он очнулся.
— Почему же не заставила? — спросил Гастон с притворной суровостью, а когда она объяснила, расхохотался.
— Это было не смешно!
— Бедняжка Сирен, попала в лапы развратника из развратников, и что же? Да ничего. Это несправедливо.
Его голубые глаза искрились от удовольствия, в котором слегка чувствовалось сладострастие, а болтавшееся в ухе кольцо сверкало золотом при свете свечи.
— Пошел вон, — процедила Сирен сквозь зубы.
— Шуток не понимаешь?
— Вон! — она хлестнула его брюками, наступая, пока он пятился в большую комнату и защищался от нее руками.
Потом послышалось, как кто-то прочищает горло — то ли ворчание, то ли призыв к тишине. Гастон и Сирен обернулись и очутились лицом к лицу с Пьером Бретоном, стоявшим у входа в каюту и разглядывавшим пятна крови и рваные окровавленные тряпки на мокром полу.
