Он стал кричать по-армянски, голос свой не узнавал, слишком дикий был голос, страшный. Все его тело ходило ходуном, руки тряслись, и все вокруг завертелось в страшном вихре, сминая жалкие остатки здравого смысла. Последнее, что он успел увидеть, — лицо князя с намалеванной на нем улыбкой.
Потом все звуки куда-то пропали, канули, только его крик еще жил самостоятельно, витая где-то в потустороннем мире, а вокруг была вата, вата, из которой не выбраться.
— Где? Кто? — возбужденно спрашивали люди друг друга тем временем на улице.
По тротуару бежали два полицмейстера и городовой, который первым услыхал истошные вопли, несущиеся через раскрытое окно со второго этажа. На улице под окнами уже собралась толпа ротозеев, непонятно откуда взявшихся среди ночи, и городовой решил было их разогнать, но один из полицейских скомандовал ему: «Живо, вперед!» — и он первым ворвался в квартиру.
Крики к тому времени уже стихли, и городовой осмелел. Но к зрелищу, которое открылось ему, как только он вошел в последнюю из комнат пустой квартиры, оказался не готов. Инстинктивным его движением было закрыть дверь и никогда не вспоминать об этом кошмаре. Он закрыл глаза ладонью левой руки и, видит Бог, никогда бы не переступил порога злополучной комнаты, если бы не получил пинка от следующего за ним полицмейстера.
Когда полицейские вслед за городовым ввалились в комнату, они тоже были ошеломлены жуткой картиной изуверского преступления. Два окровавленных трупа были уложены в кровати в весьма непристойном положении, тогда как третий валялся подле в луже крови. Городовой вытер испарину со лба, проглотил слюну и собирался сказать что-то, но вместо слов из его горла вырвался громкий визг. Полицейские, вздрогнув, обернулись на него, а потом, проследив направление его безумного взгляда, увидели, что третий труп тихонечко ворочается в луже крови.
Один из полицмейстеров нагнулся над Сашей, внимательно осмотрел его одежду и, вынув из рук кривую турецкую саблю, присвистнул:
— А этот, глянь-ка, жив и вроде бы даже целехонек. Эй, слышишь меня?
Он похлопал у Саши под носом в ладоши, и тот, открыв глаза, бессмысленно уставился на него.
— Не ты ли, друг, здесь набедокурил?
Саша не шевелился и не отвечал. Его поставили на ноги, осмотрели, нет ли у него раны. Но тут кто-то заметил, что кровь, в которой он только что практически искупался, стекает из-под одеяла со стороны обезглавленного трупа…
— Пойдем-ка, дружок, — похлопал Сашу по плечу полицейский и вывел в соседнюю комнату.
Поняв, что разговаривать с ним бесполезно, один из полицейских отправился за каретой и конвоем, городовому было поручено немедленно разогнать толпу под окнами и объявить, что в доме произошла обычная ссора между супругами — отсюда и крики. А второй полицейский остался охранять Сашу.
Карету подогнали к самому подъезду, конвоиры сжали Сашу плечами и, закрыв его от любопытных глаз, втолкнули в карету. Полицейские уехали на извозчике, приказав городовому набросать подробнейший отчет о месте преступления, чтобы проще было потом составить рапорт начальству, и охранять дом до прибытия специального уполномоченного по тяжким преступлениям.
Борясь с тошнотой, городовой, не очень привычный к бумажной работе, приступил к подробному описанию места убийства.
«Время прибытия на место преступления — за два часа до полуночи. Время суток — светлое. Несмотря на это, во всех комнатах — следы от многочисленных свечей, сожженных полностью. Все комнаты квартиры пусты, за исключением спальни. На постеленной кровати — два мужских трупа. Одеяло с них слегка приоткинуто так, что можно разглядеть сразу же две необыкновенные детали: первый, более крупный труп обезглавлен, а у второго мужского трупа губы вымазаны краской, будто у женщины. Причем вымазаны так, словно труп улыбается».
Теперь для протокола хорошо было бы поискать отрезанную голову, но городовой никак не мог себя заставить заглянуть под кровать. А вдруг она смотрит оттуда на него своими мертвыми глазищами? Он перекрестился трижды и решил оставить голову на потом. Городовой с опаской приблизился к кровати, стараясь не наступить в лужу крови и не размазать многочисленные брызги вокруг, потянул кончик одеяла, чтобы осмотреть трупы и установить степень их целостности, а также описать поверхностные ранения, если таковые имеются.
Отбросив одеяло, городовой пережил повторный шок и вышел из спальни, чтобы успокоиться. Все равно писать он не мог, потому как руки дрожали, а содержимое желудка безудержно просилось наружу.
Во втором часу ночи явился наконец уполномоченный, а с ним важный полицейский чин, правда, в штатском костюме. Выдернули прямиком с бала, поэтому пахло от него французской водой — мужской и немного женской, а также отдавало шампанским. Эти запахи стали последней каплей, посему городовой вместо того, чтобы отрапортовать как положено и все обстоятельно доложить, прикрыл рот ладонью и бросился вон из комнаты. На столе лежал оконченный черновик рапорта, и, поморщившись, обер-прокурор стал читать:
«Первый мужской труп (обезглавленный) принадлежит крупному мужчине, судя по голове (лежащей лицом кверху в аршине и двух с половиной футах от края кровати), — нерусской национальности. Других ранений на теле трупа не обнаружено — одежда цела, хотя одет он только до половины сверху, нижняя же часть начисто лишена всяческой одежды. Второй мужской труп принадлежит, по видимости, человеку благородного происхождения (чистые, аккуратно подстриженные ногти, особый бриолин, сеточка на волосах). При ближайшем рассмотрении видно, что не только губы трупа вымазаны краской, но и брови и щеки размалеваны, как у девицы легкого поведения. На мужской пол указывают лишь выпирающие мужские анатомические особенности. Под одеяльной частью труп обнаруживает и вовсе непристойный вид, будучи обряжен в женское белье — корсет и панталоны (черные с малиновыми бантами). Последние слегка приспущены, так что положение трупов не оставляет сомнений в том, что перед самой своей погибелью оба трупа имели между собой непристойную близость. Тело второго мужского трупа распорото в области живота, что скорее всего и послужило причиной смерти. Третий объект, который мы с господами полицмейстерами приняли было сначала за труп, оказался молодым человеком приблизительно осемнадцати лет, коий находился в луже крови при трупах в бессознательном состоянии с кривой турецкой саблей в руках. Сабля и молодой человек были покрыты кровью. Кровь еще теплая и не застывшая. Большего определить с достоверностью не могу, потому как не имею специального образования. Писано 27 мая 1847 года городовым Петром Поповым».
