– Да? Вы уверены?
– Абсолютно уверена; разве можно забыть такой галстук? Как же вы его тогда не заметили?
Откинувшись на спинку сиденья, он качает головой и говорит не слишком громко:
– Не знаю. Я увидел только синяки у вас под глазами, свирепый вид оскорблённой козочки, синюю блузку, лёгкий локон, выбившийся на лоб и щекотавший правую бровь…
Я ничего не отвечаю. У меня слегка перехватывает дыхание. Он обрывает фразу, надвигает на глаза шляпу жестом человека, только что сморозившего глупость, но слишком поздно заметившего это.
– Конечно, не так уж весело видеть меня одного. Я ещё могу отвезти вас назад, если хотите, мой дружок.
Против кого направлен этот агрессивный тон? Я только тихонечко смеюсь, кладу обтянутую перчаткой руку на его локоть и не убираю её.
– Нет, не надо отвозить меня обратно. Я очень рада. Вы вместе как-то не сочетаетесь, вы и Марсель, я предпочитаю видеть вас каждого по отдельности, а не вместе. Но почему вы не сказали этого папе? Он взял мою руку и просунул под свою.
– Всё проще простого. Я был огорчён, я был в отчаянии, я боялся, что ваш отец лишит меня вашего общества, бесценная вы моя награда… Возможно, я этого и не заслуживал, но мне здорово повезло.
– Нечего было бояться. Папа позволил бы мне поехать с вами, он делает всё, что я пожелаю…
– О, я прекрасно знаю, – несколько раздражённо говорит он, пощипывая свои серебристые усы с облетевшей позолотой. – Обещайте мне, по крайней мере, что будете желать только достаточно разумное.
– Не знаю, не знаю! Вот чего бы я пожелала… послушайте, согласитесь исполнить мою просьбу.
– Какое банановое дерево надо обобрать? Какое донышко артишока должен буду я – о, горе мне – очистить? Одно только слово, мановение руки… и шоколад пралине затопит вас… Эти жалкие двухместные кареты на «дутиках» ограничивают благородство моих жестов, Клодина, но что касается моих чувств, то тут не может быть никаких сомнений!
Все эти литераторы говорят шутливым тоном, как бы в одной и той же манере, но насколько шикарнее это получается у него, чем у Можи, к тому же нет этого чудовищного выговора парижских предместий…
– От шоколада никто ещё никогда не отказывался. Но… вот что, я не желаю больше называть вас «Дядюшка».
Он с притворным смирением склоняет голову, на миг осветившуюся огнями пролетевшего магазина.
– Так и есть. Она собирается называть меня «Дедушка». Минута, которой я так страшился, наступила…
– Нет же, не смейтесь. Я подумала, что вы мой кузен и что, если вы согласны, я могла бы называть вас… Рено. Мне кажется, в этом нет ничего такого ужасного.
Мы едем по плохо освещённому проспекту; он наклоняется ко мне, вглядываясь в моё лицо; я изо всех сил по-честному стараюсь не моргнуть; наконец он отвечает:
– Это всё? Так начинайте поскорее, прошу вас. Вы сделаете меня моложе – правда, не настолько, насколько мне хотелось бы, но уж хотя бы лет на пять. Взгляните на мои виски, не стали ли они вдруг менее седыми?
Я нагибаюсь, чтобы убедиться в этом, но почти тут же отодвигаюсь. Оттого что я вижу его так близко, живот у меня ещё сильнее сводит судорога…
Больше мы не разговариваем. Время от времени в беглом свете огней я тайком «таращусь» на его профиль с коротким носом, внимательные, широко распахнутые глаза.
– Где вы живёте… Рено?
– Я уже говорил вам, на улице Бассано.
– У вас в квартире красиво?
– Для меня… красиво.
– А я могла бы взглянуть?
– Господи, нет, конечно!
– Почему?
– Ну потому что… для вас это чересчур… в духе гравюр восемнадцатого века.
– Подумаешь, что тут такого?
– Позвольте уж мне думать, что тут всё-таки есть кое-что «такое»… Мы приехали, Клодина.
Очень жаль!
Прежде чем дали «Бланшетту», я добросовестно наслаждаюсь «Рыжиком». Мальчишеская грация, сдержанные жесты Сюзанны Депре очаровывают меня: у неё зелёные, как у Люс, глаза, короткий рыжий парик. Меня восхищает беспощадная точность Жюля Ренара.
Неподвижно застыв в своём кресле, выставив вперёд подбородок, я вслушиваюсь в слова пьесы, но внезапно чувствую, что Рено смотрит на меня… Я поспешно оборачиваюсь: глаза его устремлены на сцену, вид совершенно невозмутимый. Это ничего не доказывает.
Во время антракта, прогуливаясь со мной, Рено спрашивает:
– Теперь вы немножко успокоились, чересчур нервное дитя?
– Я вовсе не нервничала, – ощетиниваюсь я.
– А эти тонкие напряжённые пальчики, холод которых я ощущал в экипаже на своём локте? Не нервничала? Да нет, это, верно, я сам нервничал!
– И вы… тоже.
Я произнесла это совсем тихо, но по тому, как дрогнула его рука, я убеждаюсь, что он прекрасно расслышал мои слова.
Пока играют «Бланшетту», я думаю о жалобах – теперь уже далёких – мадемуазелевой милочки Эме. В то время, когда мы начинали любить друг друга, она поверяла мне – с гораздо большей откровенностью, чем эта самая Бланшетта, – какой ужас и отвращение вызывали у неё, маленькой учительки, уже привыкшей к относительному комфорту Школы, родительское жилище и все домочадцы, бедные, крикливые, плохо одетые. Она не уставала рассказывать мне о том страхе, который эта зябкая кошечка испытывала, стоя на сквозняке на пороге зловонного класса, когда за нашей спиной проходила ревнивая и безмолвная мадемуазель Сержан…
Сосед мой, читавший, казалось, мои мысли, тихо спрашивает:
– Вот так же и в Монтиньи?
– Так же, и ещё гораздо хуже!
Он больше не задаёт мне никаких вопросов. Мы сидим с ним бок о бок и молчим; постепенно, ощущая рядом его доброе, надёжное плечо, я расслабляюсь. С минуту, когда я поднимаю к нему голову, он смотрит своими проницательными глазами в мои глаза, и я улыбаюсь ему от всего сердца. Я видела этого человека всего пять раз, но мне кажется, что я знаю его всю жизнь…
Во время последнего действия я первая облокачиваюсь на бархатную ручку кресла, оставляя рядышком немного свободного места. Его локоть всё хорошо понимает и спешит присоединиться к моему. И мой живот перестаёт сводить судорога.
Мы выходим из театра без четверти двенадцать. Небо совсем чёрное, ветер свежеет.
– Пожалуйста, Рено, мне не хотелось бы сразу же садиться в экипаж, я предпочла бы немного прогуляться по бульварам, у вас есть время?
– Вся жизнь, если угодно, – улыбаясь отвечает он.
Он берёт меня под руку, держит крепко, и мы шагаем согласно, потому что ноги у меня длинные. При свете электрических фонарей я вижу, как мы идём: Клодина с задранной к звёздам необычайно восторженной мордашкой и потемневшими, почти чёрными глазами и Рено с развевающимися на ветру длинными усами.
– Расскажите мне о Монтиньи, Клодина, и о вас самой.
