всегда. Да, трава стала жестче, побурела, в листве, нет — нет, да и проскочит желтый лист, а молодые быстрокрылые ласточки начали сбиваться в шумные стаи, ну и что с того? Земля теплая, даже паркая, небо высокое чистое, воздух полон дурманом разнотравья — верные приметы лета. Но вот набежал студеный полуночный ветер, притащил с собой пухлые, что пена у взбродившего кваса, облака, а за ними подтянулись и унылые серые тучи, пролившиеся мелким дождем, сразу похолодало. А нынче так и вовсе поливает, как из худого ведра.
Зорька с неосознанной тоской стояла у раскрытой двери и смотрела на залитый влагой двор.
— И куда только наш хозяин запропастился? — оглянулась она к тянувшей пряжу Осьме. — Нешто по такому дождю можно чего мастерить? Вымокнут да простынут.
— Никто сегодня на работу не пошел, — отозвалась Осьма.
— А наш тогда куда подался? — встревожилась Зорька.
— Да мало ли, может, кто по чарочке пригласил опрокинуть.
— И такое бывает? — подивилась Зорька, никогда не видевшая Данилу во хмелю.
— Редко, да случалось. А то у Бакуна сидит, то уж частенько, сдружились они.
У Зорьки неприятно кольнуло в груди, но тут калитка скрипнула и во двор забежал Данила, что-то прикрывая полой мятли[1]. Он в несколько прыжков пересек двор и взбежал на крыльцо, чуть не столкнувшись с Зорькой, широко улыбнулся, указывая на прикрытый короб.
— Чего принес? — потянула шею Зорька.
Он утвердительно кивнул и бережно поставил свою ношу рядом с печкой прямо на пол. Зорька посеменила за ним, нагнулась. Ухо уловило приглушенный топоток и писк. Данила снял мятлю.
— Какие маленькие! Желтенькие! Ладненькие! — всплеснула Зорька руками, оглашая избу восторженными криками.
— Чего там? — оторвалась от работы Осьма.
— Цыплятки. Один, два, три… Десяток. Мои вы хорошенькие, — заворковала Зорька, осторожно пальчиком дотрагиваясь до пушистой шубки. — Где ж взял таких?
Данила лишь пожал плечами, снова улыбаясь. И Зорька счастливо улыбнулась.
— Теперь свои яички будут. А мы с тобой, Осьмуша, как знали, жита с запасом прикупили.
— В зиму сложновато будет выходить, — остудила пыл хозяйки Осьма, — студено.
— У печки пока подержим, загородимся. Кота у нас нет, не пропадут. А ежели еще потеплеет, так и на двор стану выносить. Нам бы и сена. Сена, — показала она Даниле жест, каким отец косил.
Данила понимающе махнул — будет.
— Ну, раз решили, так городите. Водицы налейте, чего птицу примучивать, — ворчливо проговорила челядинка.
Работа закипела, Данила отодвинул свою лавку от печки, а на том месте сбил из досок загон. Зорька сразу соорудила поилку, по всем правилам, перевернув в миску крыночку с водой, чтобы пили по чуть-чуть и не захлебнулись малые комочки. И крупы подсыпала, и желточек раскрошила.
— Надо бы еще репы запарить да потереть, батюшка всегда так делал, — рассуждала молодая хозяйка вроде бы как с Данилой, а на самом деле сама с собой.
Хозяйство, хлопоты, но какие же приятные.
Данила, справившись, сел за стол, долго внимательным взором рассматривал копошащуюся у малого «птичника» Зорьку. Так открыто, не смущаясь, он никогда раньше не смотрел на свою подопечную. Отчего же Зорьку не покидало ощущение, что видит он вовсе и не ее, а нечто свое, и взгляд его летит сквозь нее в неведомую даль? Зорька тоже посмотрела в карие очи, пытаясь отгадать его думы. Данила, придвинув лавку, позвал сесть с собой. Она подсела.
— Чего мне сказать хочешь? — спросила, увидев в его руке мел.
Он кивнул и принялся рисовать. Вышел головастый человечек.
— А, — ударил Данила себя в грудь.
— Ты, — кивнула, что поняла, Зорька.
Следом появился кружок, поставленный на треугольник, в очелье и при косе.
— Ы, — указал Данила на Зорьку.
Человечек и куколка стояли рядом. У Зорьки ускорилось сердцебиение. Что-то он скажет сейчас, неужто замуж позовет? Вот они, фигурки, рядом так ладно смотрятся.
Но Данила по левую руку начал рисовать лес — одна елка, вторая, третья. За ними лента реки, холм, на холме стены — какой-то град. И человечек начинает уходить в ту сторону — Данила стирает его рукавом рядом с куколкой и заставляет шагать темным лесом.
— А я? Я⁈ — вылетает из груди Зорьки стон.
Она вырывает у Данилы мел и поворачивает куклу лицом к уходящему человечку, рисуя ей сбоку курносый нос.
Но Данила рисует вокруг меловой девицы прочные стены, они словно запирают крошечную фигурку. Потом над головой появляется крыша, а рядом с девицей печь.
— Э-э, — очерчивает рукой избу Данила. — Э — о-у, — показывает на Зорьку.
Изба ее, он дарит ей все это, оставляет — двор, печь, короба с нажитым добром, а сам уходит через леса в неведомый град.
— Почему ты меня с собой не возьмешь? Я ведь работящая, я все могу, — прошептала она ему в побледневшее лицо. — Да разве тебе со мной плохо? Ну, не хочешь женой, не люба тебе, так в сестрах оставь. В сестрах же можно? И как я без тебя вот тут? — она обвела нарисованную избу. — Как?
Данила нарисовал трех человечков и от каждого дорожку к нарисованной избе.
— Я не пойму! — разозлилась Зорька. — Я ничего не пойму. А Осьма с Фомой как же? Ты и их бросаешь?
Данила молчал, рука с мелом беспомощно легла на стол. Зорька уже приметила, что если он что-то пытался объяснить, а слушатели с первого раза не понимали, то он бросал делать новые попытки — не получилось, так и ладно, но сейчас Зорьке нужно было точно знать, какую судьбу он готовит своей семье, когда уйдет в чужие леса. Она беспомощно оглянулась, заметила валявшуюся в углу бересту.
— Пиши, — сунула она в руку Данилы писало. — Пиши, — повела рукой.
Данила удивленно вскинул очи.
— Пиши, — снова упрямо повторила Зорька.
И он начал царапать непонятные крючочки, один за другим. Лоскут бересты закончился, Данила взял второй. Присыпал сажей из печи, сдул лишнее и протянул Зорьке.
Зорька выхватила берестяные грамотицы, накинула кожух, прикрылась от дождя убрусом и вылетела со двора. Данила было кинулся за ней, но она остановила его:
— Сама! — замахала руками и побежала, разбрызгивая лужи.
Видеть его ей сейчас не хотелось, злость и обида клокотали, она его не понимала. Как можно вот так взять и уйти, бросить людей, которым ты нужен? Вот ей, Зорьке, с ним хорошо, так у них все мирно да ладно было. И до этого дня казалось, что они и без слов друг друга понимают, словно друг по другу скроены. А ежели и бродили мысли, что Данила соберется в свой Булгар, то непременно заберет ее и стариков с собой.
