ее кубинские приятели устали от нее. Она жила у них в качестве платной компаньонки. Право, не знаю, почему она вдруг явилась.
– Но вы верите, что граф ей написал письмо?
И вновь мадам Оленска погрузилась в размышление, после чего сказала:
– В конце концов, этого следовало ожидать.
Встав, молодой человек подошел к камину, оперся о него. Внезапно его охватило беспокойство, язык сковывало сознание, что идут последние минуты их разговора и что вот-вот он услышит стук колес приближающегося экипажа.
– Вы знаете, что ваша тетя считает, что вы вернетесь к нему?
Мадам Оленска быстро вскинула голову. Лицо ее вспыхнуло, краска залила и шею, и плечи. Так краснеют от боли, сильной, как ожог.
– На какие только гнусности меня не считали способной… – пробормотала она.
– О, Эллен… простите меня, я дурак и скотина!
Она криво улыбнулась:
– Вы просто нервничаете. Ведь у вас своих забот полно. Я знаю, что вам кажется, будто Уэлланды бессмысленно тянут со свадьбой, и я согласна с вами. Европейцам чужды наши долгие американские помолвки. Наверно, они не столь уравновешенны, как мы. – Это «мы» она произнесла с легким нажимом, что придало слову звучание несколько ироническое.
Арчер иронию уловил, но поддержать ее не рискнул. Возможно, она намеренно переводит разговор на собственные его дела, а после обиды, которую он невольно ей нанес, он ощущал необходимость слушаться ее во всем. Однако чувство, что время ускользает, вызывало отчаяние: мысль, что между ними вновь воздвигнется барьер из слов, казалась нестерпимой.
– Да, – внезапно выпалил он. – Я ездил на юг, чтобы просить Мэй выйти за меня после Пасхи. Не вижу причины, почему бы это было невозможно.
– И Мэй, так вас обожающую, вы не могли убедить? Я считала ее достаточно умной, чтобы рабски не следовать глупым предрассудкам.
– Так и есть. И она им не следует.
Мадам Оленска внимательно взглянула на него:
– Тогда что же? Не понимаю.
Арчер покраснел и заторопился с объяснениями:
– Мы откровенно поговорили. Может быть, впервые! Она считает мое нетерпение дурным знаком.
– Господи боже… дурным знаком?
– Она думает, что я так спешу, потому что не доверяю себе, не верю, что чувство мое окажется прочным. Короче говоря, она думает, что я так тороплюсь, чтобы поскорее избавиться от той, которую я люблю больше…
Мадам Оленска такой довод показался любопытным:
– Но если она так думает, почему бы тогда ей самой не поторопиться?
– Она не такая. Для этого она слишком благородна. Она тем более настаивает на длительной помолвке. Чтобы дать мне время…
– Время бросить ее для другой?
– Если мне так будет угодно.
Мадам Оленска склонилась к огню и молча уставилась на пламя. Арчер услышал, как в тишине улицы раздается стук лошадиных копыт. Приближался ее экипаж.
– Действительно, благородно! – сказала она чуть дрогнувшим голосом.
– Да, но это смешно.
– Смешно? Потому что никакую другую женщину вы не любите?
– Потому что жениться ни на какой другой женщине я не хочу.
– А-а. – Вновь последовала долгая пауза. Наконец, подняв на него глаза, она спросила: – А другая? Она вас любит?
– О, другой женщины нет. Я имею в виду ту, о которой думает Мэй. Ее нет и никогда…
– Тогда чего ж, строго говоря, вы так спешите?
– Вот ваш экипаж, – сказал Арчер.
Она привстала, рассеянно оглянулась. Веер и перчатки лежали рядом на диване, и она механически взяла их.
– Да. Наверно, мне пора.
– Вы к миссис Стратерс едете?
– Да. – И с улыбкой она добавила: – Надо ехать, когда приглашают, а иначе очень одиноко будет. Почему бы вам не сопроводить меня туда?
Арчер чувствовал, что во что бы то ни стало надо удержать ее возле себя на остаток вечера. Не отвечая на ее предложение, он сидел, прислонившись к камину, не спуская глаз с ее перчаток и веера, как будто следя, хватит ли у него духу заставить ее их выронить.
– Мэй правильно догадалась, – сказал он. Есть другая женщина, но не та, о которой она думает.
Эллен молчала, не двигалась. Спустя минуту он сел рядом и, взяв ее руку, мягко разжал ее, так что перчатки и веер выпали и теперь лежали между ними.
Она опомнилась и, высвободившись, встала и отошла к дальнему углу камина.
– Ах, не флиртуйте со мной. Слишком много мужчин этим занимались, – сказала она.
Арчер побледнел и тоже встал. Задеть его больнее она не могла.
– Я никогда с вами не флиртовал, – сказал он, – и никогда не буду этого делать. Но вы – та женщина, на которой я бы женился, если б это было возможно для нас обоих.
– Возможно для нас? – Она взглянула на него с неподдельным изумлением. – И это говорите вы, когда сами же и сделали это невозможным?
Он глядел на нее, блуждая в черной тьме, прорезанной одним-единственным лучом слепящего света.
– Сам же сделал невозможным?
– Да! Вы, вы! – вскричала она. Губы ее дрожали, как у ребенка, готового вот-вот расплакаться. – Разве это не вы заставили меня отказаться от развода, говоря о том, какой жестокостью и эгоизмом с моей стороны он бы стал, уверяя в необходимости жертвовать собой во имя святости брачных уз и чтобы избавить семью от позора, от скандала? И потому, что моей семье предстоит стать и вашей, то есть ради Мэй и ради вас! И я сделала, как вы говорили, потому что вы убедили меня, что это мой долг! Ах… – Она внезапно рассмеялась. – Вот я и проболталась, что сделала это для вас!
Она упала на диван, утонув в складках праздничного платья, как сбитая с ног нарядная куколка на ярмарочном представлении. А молодой человек все стоял у камина, не двигаясь, не сводя с нее глаз.
– Господи, – простонал он, – когда я думал…
– Что вы думали?
– Ах, не спрашивайте о том, что я думал!
Все еще не спуская с нее глаз, он заметил, как жгучий румянец, поднимаясь от шеи, вновь заливает ей щеки. Она выпрямилась и с суровым достоинством взглянула на него:
– Ну а я спрашиваю!
– В том письме, что вы позволили мне прочитать, были вещи…
– В письме моего мужа?
– Да.
– Ничего опасного для меня в том письме не было. Единственное, чего я боялась, это огласки, скандала, в который была бы втянута семья – вы и Мэй.
– Господи боже… – вновь застонал он, закрыв лицо руками.
Наступившее молчание давило, как тяжкий груз – неизбывный, неотвратимый. Арчеру казалось, что он погребен под собственной могильной плитой и что в будущем нет ничего, что могло бы избавить его от этой тяжести, снять груз с его души. Он не двигался, не убирал рук с лица, из-за заслона рук вперяясь во тьму.
– И при этом я любил вас, – пробормотал он.
С другого угла камина, оттуда, где, как он полагал, на диване примостилась она, послышался слабый сдавленный звук, похожий на плач ребенка. Он вздрогнул и бросился к ней.
– Эллен! Что за безумие! Зачем же плакать? Все еще можно исправить! Я
