Таким был их последний разговор. Ричард вернулся в Аквитанию, а Генрих уже собирал войско и готовился покинуть Англию. Мне же предстояло как следует обдумать все это.
Скоро я перестала зависеть от Альберика в том, что касалось новостей. О них болтали все кому не лень. Юный французский король и молодой герцог Аквитанский, «объединившиеся как никогда раньше» — многозначительная фраза! — пошли в наступление. Генрих Английский устремился ответить на вызов, но у него что-то не ладилось с самого начала. Возраст? Утраченные иллюзии? Беспечность, порожденная долгими годами власти? В чем бы ни была причина, ему удалось собрать лишь крошечную армию, состоящую в основном из наемников, и молодые союзники очень быстро утвердили свое превосходство.
Может быть, с моей стороны это слишком сентиментально, но я была убеждена в том, что связь с Алис что-то разрушила в Генрихе. Соблазнить невесту сына, девушку, вверенную его попечению, почти дочь… В порыве страсти он мог идти на сделку с собственной совестью и со своим особым отношением к Богу — до тех пор, пока все оставалось в тайне. Но теперь он понимал, что Ричард все знает, и не мог не догадываться, что, поскольку оба молодых человека стали верными союзниками, Ричард наверняка рассказал Филиппу о причине разрыва помолвки. И я думаю, что Генриху было стыдно, чего никогда раньше с ним не случалось. Мне говорили, что все трое встретились в нелепой попытке решить дело миром, и Ричард с Филиппом, после пустого разговора, торжественным маршем вышли из комнаты, служившей местом переговоров, смеясь и взявшись за руки. Генриху наверняка было известно, над чем они смеялись и почему так решительно объединились против него.
Они взяли приступом и сожгли дотла его любимый город Манс. Генрих, поруганный, израненный, в глубоком горе сел на лошадь, бросил взгляд на пылающий город и излил свою ярость в беспримерно дерзких словах: «Поскольку Бог допустил, чтобы у меня отняли самое дорогое, я отниму у Бога то, что, как говорят, он ценит больше всего, — мою бессмертную душу!»
После этого, в сопровождении утешавшего его Джеффри, внебрачного сына от Розамунды Клиффорд, он поехал к себе, где принял дерзкие, не допускавшие возражений условия, на которых его сын и союзник его сына были готовы заключить мир. В числе их требований было прощение всех подданных, поднявших оружие против него. Генрих попросил сказать ему, кто они и сколько их. Сын его любовницы взял в руки список и прочел имена этих людей. В их числе оказалось имя Иоанна, что вполне соответствовало нашему с Ричардом плану.
Это был последний удар. Говорили, что он прорычал: «И Иоанн тоже. Мой дорогой, любимый сын. Теперь моя чаша полна». С этими словами он отвернулся к стене, отказался от пищи, от услуг врачей, от отпущения грехов и умер.
Ричард, как я надеялась и рассчитывала, стал королем Англии и лордом всей Анжуйской империи. И теперь я могла покинуть свою тюрьму в Винчестере и после шестнадцатилетнего изгнания занять причитающееся мне по праву место в мире.
Но что-то произошло и со мной. Как раскрытие любовной связи с Алис превратило Генриха в старика, так его смерть превратила меня в старуху. И для этого было столько причин, что мне не хватало даже долгих бессонных ночей, чтобы в них как следует разобраться.
Я лежала на новой кровати, на отличной перине, под прекрасным одеялом, и скорбела по Генриху. Он плохо обращался со мной, я ненавидела его и все эти годы ждала его смерти, но все же оплакивала своего мужа, словно его вызывающее обращение к Богу всколыхнуло мою кровь. Это было великолепно, очень по-мужски и вполне отвечало образу Генриха в те дни, когда он вместе с отцом посетил французский двор и мы впервые обратили внимание друг на друга. Ему едва стукнуло семнадцать, а я, королева Франции, была на двенадцать лет старше. Мне следовало бы задуматься над этим, и порой я действительно ловила себя на желании быть другой женщиной, способной заставить его покончить с вереницей любовниц, кротких, смазливых, женственных созданий, заполнявших интимную сторону жизни человека, способного на пороге смерти бросить вызов Богу. Будь я такой женщиной, я могла бы удержать его, но одна часть моего сознания позволяла мне ценить бесстрашие моего мужа, а другая полностью отрицала возможность жить с ним в мире и безропотно сносить его властность. Такой вот парадокс. И если любая из его женщин кричала бы ему в отсветах пламени его любимого пылающего города: «О, Генрих, о, дорогой мой, не надо! Вы наверняка попадете в ад!», то я кричала бы: «Брависсимо!» И если бы любая из его женщин, которой он велел бы что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, ответила бы: «Да, Генрих», я всегда спросила бы: «Зачем?», или: «А ты хорошо подумал?», или: «Ради Бога, это же глупость!» Мы совсем не подходили друг другу как муж и жена и пришли к печальному концу.
Другими бессонными ночами я думала о том, какую цену заплатил Ричард за свою победу. И если скорбь по потерянному времени и неудачному браку, возможно, была обычным проявлением женской сентиментальности, то страхи за будущее были логичны и вполне обоснованы. Время подтвердило это: Ричард добился лояльности Филиппа и Иоанна, что и принесло ему победу. Но какой ценой!
Я прожила достаточно долго, чтобы увидеть, чем увенчался союз, объединивший Ричарда и Филиппа «как никогда» и позволивший им развязно, со смехом, взявшись за руки, выйти от Генриха. Результатом его стала неукротимая ненависть, возникшая по весьма курьезной причине, о которой, по-видимому, не догадывались сочинители баллад и менестрели, распевавшие о Третьем крестовом походе и разногласиях между Филиппом Французским и Ричардом Английским. Они относили ненависть Филиппа к Ричарду на счет ревности — ревности к его росту, сложению, силе, отваге, боевому искусству и популярности среди простых солдат. Все это могло иметь место, но я убеждена в том, что нелады между ними, какое-то время не проявляющиеся открыто, начались с того самого дня, когда Ричард разыскал Филиппа на охоте, отвел в сторону от окружавших его придворных и сказал: «Мой отец и ваша сестра любовники. Я отказываюсь жениться на ней, а его убью. Итак, Филипп Французский, встанете ли вы на мою сторону или же останетесь с этим растлителем и бесстыжей блудницей?»
Ричард сам говорил мне, что именно такими были его слова — грубые, бестактные, непродуманные и совершенно недвусмысленные. Такой вопрос, естественно, поставил Филиппа в неловкое положение. Ответить на него было бы нелегко любому, но Филиппу — особенно трудно. Он унаследовал от отца, моего первого мужа, известную набожность и считал очень серьезным выбор между личными склонностями и нравственными обязанностями. В подобной ситуации человек должен делать выбор в зависимости от того, гедонист он или идеалист, и для Филиппа такой выбор оказался трудным потому, что он балансировал между этими двумя мировоззрениями. Здравый смысл подсказывал ему, что вмешиваться в чисто семейный конфликт не следует, а набожность запрещала принять, хотя бы и соблюдая нейтралитет, сторону растлителя и блудницы. Резкие слова Ричарда не оставляли Филиппу ни малейшей лазейки, и в конце концов он принял его сторону, на время похода отбросив сомнения. Но я думаю, что он всегда таил в себе возмущение человеком, навязавшим ему это решение. После смерти Генриха он не раз предлагал Ричарду забыть прошлое и все же жениться на Алис.
