О, Господи, нет!
Возможно ли такое?
Безумие охватило меня. Я слышала трезвон по всей Европе. Самая лакомая новость с тех пор, как моя мать забеременела от моего отца! «Английская королева поиграла в одну игрушку и теперь брюхато от лорда Дадли…»
И что, придется выйти за него замуж! А он, отвергнутый у самого алтаря, знающий, что я предпочла ему Англию, женится ли он на мне, носящей его дитя?
И этого я хотела? На это рассчитывала?
О, этак я еще умоюсь слезами!
Думай! Думай! Когда у меня последний раз были месячные? Ладони вспотели, я вцепилась в край стола. Не на прошлой неделе, не на предыдущей, это точно — ни даже за неделю до этого, почти наверняка, — так что если у меня начнется в ближайшие дни, через неделю, в крайности через две — все в порядке.
Если нет…
Это будут самые долгие недели в моей жизни.
Я уже чувствовала себя на год старше женщины, которая сегодня утром вставала, полная надежд. День прошел, всего день — поверишь ли, что столь малый срок разделяет меня тогдашнюю и теперешнюю?
Я затыкала рот кулаком, кусала костяшки пальцев, чтобы не разреветься.
А если я потеряю трон, окажусь во власти Марии, что тогда?
А если мне грозит плаха, не обрадуюсь ли я, что могу, как пойманная воровка, которой грозит повешение, прикрываться брюхом», чтобы выиграть несколько месяцев жизни?[11].
Однако какой жизни? Я бы не поверила, что можно так сильно страдать. Словно безрукая и безногая, я проходила сквозь лабиринт боли.
После утраты Робина мне было почти безразлично, восторжествует ли Норфолк, восстанет ли север, утрачу ли я жизнь и с ней все остальное.
Он наконец приехал, Норфолк, прискакал в Лондон, когда Сесил уже послал против него войско. Великий предатель явился с уверениями, что не замышлял ничего дурного, что послал к сообщникам-графам гонца отговаривать их от восстания…
Я не пожелала его видеть, а то бы плюнула ему в лицо. Иуда! Предать меня ради кого — ради нее? Я бы его распяла! Но нет, я приказала поместить его в Тауэр, со всей пышностью и удобствами, положенными великому герцогу, кровному родичу коронованной особы.
Наступил худой мир, и мне сделалось совсем невыносимо. Не могу сказать, что было хуже — видеть Робина или не видеть этой ледяной фигуры, скованной и мрачной. Двор словно погрузился в небытие, ни слова, ни движения. Сентябрь угасал, красные и золотые деревья сбрасывали листву, природа безмятежно раздевалась ко сну.
Но страх и печаль не засыпали.
— Герцога можно не бояться. Но что его шурин Уэстерморленд, что лорд Дейкрс? — донимала я Сесила.
Он качал головой:
— Ничего.
День приходит, день проходит. Ничего.
Наконец я не выдержала.
— Пошлите к Сассексу, — взмолилась я, — пусть моим именем велит этим скрытым предателям ехать ко двору и доказать этим свою верность.
Уолсингем хмыкнул:
— Они решат, что Ваше Величество хочет отправить их прямиком в Тауэр и поместить рядом с герцогом, пока не сыщется помещения поуже и поглубже! Они не приедут.
Сассекс тоже противился.
«Вы толкнете их на то, чего сами боитесь, — на открытый мятеж, — писал он. — Зная, что Вашему Величеству ведома их измена, что их ожидает плаха, они рискнут всем!»
Но я забыла осторожность.
«Исполняйте приказ! — гневно отвечала я. — Лучше мы выгоним их из укрытий, чем позволим закоренеть в измене и накопить силы. Действуйте!»
Итак, больше военных советов, больше свечей, меньше сна, больше слез. И вот передо мной гонец, он держит повисшую руку, вывихнутую в падении во время бешеной скачки.
— Север восстал, предатели выступили в поход! Набат со всех колоколен зовет людей к оружию. Неверные графы привели войска к Кафедральному собору в Дареме и там служат мессу, английские Библии горят, и мятежники клянутся распятием совершить крестовый поход, как при вашем отце, восстановить старую веру и возвести на ваш трон королеву Шотландскую.
Говорят, что сильным, жаром заглушают слабый и клином вышибают клин другой[12].
Знобящий ужас, страх, от которого волосы встают дыбом, страх за жизнь, за трон, худший из всего, что я вынесла во времена Марии, чуть-чуть заглушал боль о Робине — хоть иногда…
Что огонь, что страсть — они одинаково хранят ростки неописуемых страданий.
— Что это, сэр?
Такая усталость…
— Свечу, поближе, для Ее Величества.
Такая усталость… глаза слипаются над пергаментом.
Сесил смело выдержал мой взгляд. Палец с несмываемым чернильным пятном от бесконечных воззваний, списков, приказов указывает на узорчатую вязь вверху большого свитка; «Распоряжение о казни…»
— О казни королевы Шотландской?!
Он кивнул:
— Всего лишь предосторожность. Ваше Величество, на случай, если мятежники прорвутся в Ковентри — они должны знать, что главный козырь — королева — им не достанется…
Так-то вот сестра Мария смотрела на распоряжение о моей казни, когда проклятый епископ Гардинер и ее испанские советники требовали моей головы. Так-то Мария Шотландская схватилась бы за перо, окажись перед ней подобное распоряжение касательно моей особы…
У меня вырвался вопль:
— Уберите это с моих глаз, я не подпишу, прочь, прочь, прочь!
Я не стала даже читать.
Но тогда эта мысль впервые вошла в наше сознание, в нашу жизнь.
Однако Сассекс продержался, а графы, двинувшиеся на юг с папистским сбродом и без плана кампании, дрогнули. Дерби и Шрусбери вопреки моим опасениям хранили верность, и единственную битву выдержали мой кузен Хансдон и его сын Джордж — Боже! Ужели этот мальчик дорос до сражений? — против лорда Дейкрса, который улепетывал с поля боя, будто за ним дьявол гнался, и примкнул к своим дружкам по ту сторону границы, откуда большинство благополучно переправились в Нидерланды, Францию или Данию.
Мы победили.
Если можно сказать «победила» о женщине, которая потеряла все.
И по-прежнему я не могла спать спокойно.
Как написал в своей адской гордыне один из беглых предателей: «Это была только первая кровавая потасовка, и она не последняя».
Поначалу казалось, что мы отрубили змее голову. Норфолк посылал письма, лебезил, унижался, вымаливая жизнь и обещая исправиться, и клялся вовсю, что не замышлял измены, которую я усмотрела в его надеждах жениться на королеве.
— Его действия не подпадают под определение измены, мадам, — убеждал меня Сесил. — Он же под конец отстранился.
— Что? Не измена? — взвилась я, однако пришлось мне уступить.
Да и не хотелось его убивать — не было у меня отцовского вкуса к кровавым играм. Герцог крепко напуган, думала я — что лучше, чем ощущение топора возле шеи на плахе, призовет беглеца к исполнению долга! К Рождеству, когда другие изменники были казнены или бежали, мне надоело держать его взаперти. И в Новый год, когда, видит Бог, я молилась о новой жизни, я выпустила его из Тауэра под домашний арест в Чартерхаус, в его дворец, один из красивейших в Лондоне, так что сидеть там было не таким уж и наказанием.
