А когда февраль вскрыл наконец замерзшие реки и растопил заледенелые дороги, я вознаградила Сесила. Это была скромная домашняя церемония, но я возвысила его до уровня других моих верных пэров — теперь он стал лордом Берли.
Да, мне вспомнилось тогда, как я сделала Робина графом Лестером. Но что значит одна боль среди множества других?
Оттепель не растопила моего сердца. Мария, словно гнойник, отравляла ядом все вокруг, на ее злополучной родине еще кровоточили следы ее деяний. В том же месяце ее сводный брат и наш союзник Морей пал под градом пуль — его убили соперники из другого клана, мечтавшие прибрать к рукам регентство. Хорошо хоть мой крестничек, шестилетний король Яков не пострадал в кровавой свалке за опеку над ним. Но вся Шотландия вновь поднялась. Приверженцы Марии увидели случай вернуть ее на престол, и дерзкие набеги марианцев, как они себя называли, превратились в постоянную угрозу. Чума на оба ваши дома — мне даже пришлось послать Сассекса на север, пройтись вдоль границы огнем и мечом, не разбирая, кто за кого.
Pax nobisciis, Deus ultionem…
Мир подай нам. Господи, яко Твое возмездие и Ты воздашь…
Мир?
Тщетная надежда, сам антихрист возмутился против нас. Там, в ватиканских клоаках, снова задергалась огромная Римская крыса, заурчало чудовищное брюхо, ягодицы натужились и, словно в моем детском кошмаре, испустили благоуханное подношение очередной Папской буллы.
Бесподобная куча зловонного навоза!
«…Елизавета, мнимая королева Англии, служительница зла, похитила корону у нашей истинной дщери Марии, чудовищно присвоила верховное главенство в Церкви, довела нашу землю верных до прискорбного запустения…
…посему мы объявляем ее еретичкой и отступницей и лишаем всех титулов, обличаем как блудницу и ввергаем во тьму, изгоняем и отлучаем от Церкви Божией.
Сим же мы разрешаем ее подданных от всякого служения ей и запрещаем подчиняться ее законам. Те же, кто нарушит нашу волю и буллу, равно отлучаются и ввергаются в преисподнюю навеки».
— Мадам, мы его взяли!
Уолсингем победно ворвался в мои покои, размахивая папской листовкой.
— Мы поймали католического изменника, когда тот прибивал это к двери собора Святого Павла, — он уже на дыбе!
О, этот Фелтон, разделивший мою жизнь надвое!
До сих пор я пыталась не лезть людям в душу и не считала огульно всех католиков предателями, своими врагами, врагами государства.
А теперь…
Он храбро встретил ужасную смерть предателя и, благодарение Богу, даже верноподданно: на эшафоте он поцеловал большой алмаз, все свое достояние; и завещал его мне. Этим он обездолил свою жену: я назначила ей пенсион, чтобы она не пошла на панель. Он уплатил свой долг.
Но за ним длинной вереницей потянулись легионы добрых людей…
О, подлый Папа, Святой Бздец, а не Отец, за чью гнусную вонь умирали добрые люди, лопоухий кретин с тиарой на голове, с дьявольским желанием везде наложить дерьма! Не видел, что ли, дурак, что эти опасные выпады — лучший способ возбудить ненависть к его дщери Марии?
— Предоставьте мне свободу, мадам, — настаивал Уолсингем, — дайте нам больше власти.
Католики против нас, мы должны быть бдительней!
Сейчас у него было то же лицо, что при нашей первой встрече, когда он привез сообщение о резне гугенотов во Франции. Я уверена, он все еще видел воющих женщин с отрезанными грудями, слышал крик заживо горевших в церкви матерей с детьми. За каждого убитого протестанта он, если б мог, заставил католика помучиться вдвойне. Да, сейчас он был мне сподручным орудием.
Я кивнула:
— Делайте, что сочтете нужным, сэр. Приступайте.
Через неделю он привел в мои покои итальянца..
— Это синьор банкир, Ваше Величество, уроженец Флоренции, способный человек — обратите на него внимание, миледи.
— Добро пожаловать, синьор.
— Светлейшая! Роберто Ридольфи лобзает ваши руки, ваши ноги, подол вашего платья…
Ридольфи…
— Он двойной агент, — шепнул Уолсингем, когда учтивый итальянец склонился в поклоне. — Работает на Папу, но и на нас — отметьте его.
О, я его отметила, отметила еще раз, когда Ридольфи, двойной агент, раздвоился снова, разорвался надвое, бегая от королевы Марии — к кому бы вы думали? — к этой пропащей душе, герцогу Норфолку.
Ибо тот погиб окончательно, я не могла его спасти. Его секретарь сознался на дыбе, что герцог вопреки своим лживым уверениям не раз выражал надежду жениться на русалочьей королеве. Они обменивались письмами в промасленных пакетах, спрятанных в кожаные фляги. Ридольфи доставлял папе и Филиппу Испанскому его послания с просьбами денег и людей, оружия и поддержки, с обещаниями, что по всей стране будут служить мессу, а Мария станет королевой.
Пэры заседали в Палате лордов без передышки, рассматривали обвинения с семи утра до восьми вечера. Он не смог опровергнуть ни одного, но, сколько бы глав ни содержали ужасные тома, у него была только одна повинная глава, чтобы ее склонить. И вот передо мной указ, я одна могу его подписать.
Должна ли я, его казнить?
Добрых двенадцать лет я добивалась народной любви.
И теперь превратить ее в ненависть?
Я рыдала и молилась, рвалась, как рыба в сетях, пыталась избежать того, что даже герцог принял как неизбежное. Трижды я рвала пергамент, и трижды лорд Берли, то же воплощенное терпение, что и в бытность свою просто Сесилом, приносил его заново. И в самый холодный день лета первый вельможа моего царствования ступил на эшафот, чтобы головой поплатиться за предательство.
Мой отец залил ступени трона кровью, так охотно он убивал всякого, кто подступал к нему слишком близко, — а мне нельзя покончить с тем, кто готовил мою смерть?
Нет.
Потому что теперь парламент потребовал новую жертву, потребовал голову Марии, «этого дракона-скорпиона, который зажалит вас до смерти». Истинная правда, но этого я сделать не могла.
Она жаждала моей смерти, я же сражалась и за ее жизнь.
Я должна была сражаться, должна была взяться за меч.
Потерять свою любовь.
Стать королевой-воительницей.
ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ТРЕТЬЕЙ КНИГЕ
Только это.
Прощай, Робин.
Adieu, любовь моя.
Здравствуй, верный друг, испытанный воитель за мое дело в войне, которая надвигалась на нас, вырастая из облака едва ли с ладонь в грозовую тучу, которая накрыла весь мир. Ни разу он не выдал меня ни словом, ни жестом, ни на людях, ни наедине, всегда был радостно-почтителен, как прежде.
И ни разу не упрекнул меня за тот день, когда я принадлежала ему и все же не ему — когда взяла, но не отдала, или отдала, но не согласилась взять.
Никогда ни он, ни я об этом не говорили.
