и окончательно открывшееся предательство Вивьен. Бертран грохотал и гремел, проклиная неблагодарную служанку, Гретхен от возмущения лишилась дара речи и лишь всплёскивала руками, Франсуа причитал и крестился. Поспешно собрав самых сильных и крепких мужчин и послав за Жюлем-Антуаном, Железная Рука во главе небольшого отряда отправился в лес. Леон поехал с ним, и в этом, наверное, была его главная ошибка.
Конечно, он не вполне оправился после удара по голове, но оставаться в замке с Гретхен и старым слугой Леон счёл постыдным. Он смутно помнил, как все они, пешие и конные, неслись в лес, как окружили полый холм, и Бертран громовым голосом потребовал: «Сдавайтесь!». Разумеется, этому призыву никто не внял. Разбойники посыпали из-под земли, как гномы в сказках, которые давным-давно рассказывала маленькому Леону его мать. Послышался сухой треск выстрелов, зазвенели шпаги, воздух наполнился запахом пороха, руганью и криками боли. Леон тоже сошёлся с кем-то в поединке, кого-то проткнул (отобранную шпагу ему вернул Бертран — выбил железной рукой у разбойника, который совершенно не владел клинком, да ещё и чужим, и с ухмылкой бросил Леону), кого-то ударил кулаком, его самого сбили с ног, но он вскочил, быстрым движением головы откинул лезущие в лицо волосы и снова рванулся в бой. И тогда-то это и произошло — резкая острая боль в спине, вмиг промокшая рубашка, подкосившиеся ноги и уходящая из-под них земля, яростный крик Бертрана позади, заглушаемый всё растущим звоном в ушах… Каким-то чудом Леон сумел выбраться из гущи битвы и прижаться к стволу векового дуба, прежде чем на несколько минут лишился чувств.
Он не помнил, кто помог ему взобраться в седло, — должно быть, Железная Рука или кто-то из охотников. Схватка у полого холма закончилась удивительно быстро, часть разбойников сбежала, часть была убита, а оставшихся уже крепко связывали спутники Бертрана. Жюль-Антуан, возвышаясь над ними на коне, перезаряжал пистолет и презрительно кривил губы, Чёрный Жоффруа сыпал проклятьями, обнаружив неожиданное красноречие, но Леон едва помнил это. Единственным его желанием в тот миг было добраться до замка и без чувств рухнуть на свою постель.
Когда Леон всё же оказался в этой постели, до него не сразу дошло, что это Аврора Лейтон промывает, смазывает целебными мазями и перебинтовывает его спину, стараясь причинять как можно меньше боли и осторожно, почти ласково касаясь здорового плеча. Сначала он был слишком обессилен и принимал лечение как должное, не думая о том, кто именно ухаживает за его раной. Потом он находился в вечном полусне под действием зелий, которые безропотно пил из чаши, заботливо подносимой к самому лицу всё той же Авророй. И лишь спустя неделю, когда Леон смог более-менее передвигаться по комнате и принимать пищу, он понял, что всё это время Аврора, невозможно далёкая, прекрасная и холодная мраморная статуя, хлопотала вокруг него, перевязывала его раненую спину, видела его без рубашки, трогала его голую кожу… От таких мыслей Леона бросило в жар, и он встряхнул головой — к счастью, когда он это делал, комната уже не качалась и не плыла перед глазами.
За всё время болезни ему снилось множество снов, в которых прошлое перемешивалось с настоящим, мертвецы с живыми, люди, которых он никогда не знал, со знакомыми. Просыпаясь, Леон мало что помнил из этой пёстрой обрывочной круговерти, но один сон ясно впечатался ему в память. В этом сне он куда-то скакал на коне, плыл на корабле, взбирался по отвесной скале, сражался на шпагах и чувствовал, как с каждой новой погоней или схваткой его охватывает всё более сильная усталость. Наконец миссия Леона, в чём бы она ни состояла, была закончена, и пора было отправляться домой. Домой плыл огромный корабль, и Леон взбирался по нему, цепляясь за корму, задыхаясь от усталости, мокрые, пропитанные морской солью волосы лезли в лицо, и он отчаянно мотал головой, пытаясь откинуть их. Промокший плащ и тяжёлые сапоги тянули вниз, но Леон долез-таки до самых перил, схватился за них — и понял, что дальше не сможет. У него не было сил для самого последнего движения — подтянуться, перекувырнуться через перила и упасть на палубу, оказавшись в безопасности на корабле. Леон чувствовал, что может ещё некоторое время провисеть, держась за перила, но потом силы кончатся, пальцы разожмутся, и он свалится в бушующее море. И тут, в самый последний момент, когда он готов был сам отпустить перила, чья-то сильная рука схватила его за локоть и рванула вверх, так что Леон, перевалившись через борт, плашмя рухнул на палубу.
Ему потребовалось время, чтобы прийти в себя и понять, что под ним покачивается палуба корабля, что он сидит, прислонившись к чьей-то широкой груди, и кто-то осторожно похлопывает его по плечу. По телу разливалось странное тепло, Леона охватило ощущение безопасности и необыкновенного уюта. «Здесь никто и ничто не причинит мне вреда», — пришла в голову неожиданная мысль.
— Эх, сынок, что же ты натворил? — пророкотал голос над ним. Леон вскинул голову, на мгновение подумав, что это Бертран, но тут же понял, что ошибся. Он не мог различить лица своего спасителя, оно всё было скрыто какой-то неясной дымкой, но он откуда-то точно знал, кто перед ним.
— Отец? — Леон ни во сне, ни после пробуждения не мог вспомнить имени этого человека, но оно ему было и не нужно. — Это и вправду ты?
— Я, кому же ещё здесь быть? Но ты меня не помнишь, так? Ничего не помнишь, — в его низком голосе звучала глубокая горечь. — И сестру свою тоже забыл…
— Сестру я помню, — возразил Леон, перед глазами которого ненадолго мелькнул образ светловолосой, голубоглазой и пышнотелой хохотушки в монашеском одеянии. — Её зовут Анжелика, да?
— Анжелика, моя бедная девочка, — вздохнул отец. — Она там по тебе тоскует, ночами не спит, плачет, а ты что? Ускакал в чужие края, забыл сестру, забыл друзей, забыл отца! Неужели ты настолько не желал родства со мной, что предпочёл стереть себе память?
— Я не помню, — честно ответил Леон. — Но наверное, вы были не лучшим отцом, раз я захотел забыть вас. Вы были жестоки ко мне? Пороли меня за провинности?
— Вот ещё! — возмущённо громыхнул тот. — Чтобы я поднял руку на ребёнка, да ещё на собственного сына? Да ни в жизнь! Я ни разу не тронул Анжелику — и тебя тоже бы не тронул, если бы ты рос со мной.
— Но я не рос, да? — Леон уже обо всём догадался. — Я был незаконным сыном, и вам
