– Каким образом я здесь очутился? Что, в сущности, было? – снова раздался слабый, но настойчивый голос Жюльена. – Я хочу все знать, – повторил он, не дождавшись ответа. – Я помню, как возвращался в замок Дезанж, я помню… – лицо его приняло напряженное выражение, глаза налились кровью, – я помню комнату… с цветами… в ней было темно… Шарль Кэртон был там… Ну а потом, что было потом?
Он умолк, совершенно обессиленный напряжением.
– У меня в голове какой-то туман, – закончил он апатично.
Но через неделю он был уже на ногах, и для старого Гиза пришел час расплаты.
Несмотря на долгие приготовления, он совершенно растерялся, когда Жюльен в полном сознании спросил его, не было ли на его имя писем от графини Дезанж.
Он почувствовал ужасное сердцебиение, страшную физическую слабость, и все готовые лживые фразы вылетели у него из головы.
Чтобы скрыть свое волнение, он с самым непринужденным видом извлек носовой платок и стал утирать струившийся по его лицу пот.
– Жюльен, мой бедный мальчик, мне надо сообщить тебе нечто, – начал он прерывистым голосом и тотчас остановился, чтобы перевести дух.
Жюльен подошел ближе и облокотился на стол. Его невероятная худоба особенно резко бросалась в глаза в этом положении. Куртка обтягивала его талию и обрисовывала все ребра.
Острый прилив ненависти к Саре охватил старика при этом зрелище. Ему приятно было констатировать тот очевидный вред, который она нанесла Жюльену и который мог хоть сколько-нибудь оправдать его поведение в этой истории.
– В чем дело? – прервал Жюльен тягостное молчание. – Может быть, графиня Дезанж выходит замуж за Шарля Кэртона? Не это ли вы хотите мне сообщить?
Гиз обрел новое оружие. Жюльену ничего не было известно.
– Верно только то, что графиня любила Шарля Кэртона, – сказал он гораздо спокойнее. – Это обнаружилось на суде. Вы, конечно, уже слышали о процессе. Между ним и графиней произошло недоразумение, в результате Кэртон скончался. Конечно, тут играло роль его больное сердце. Но она признала факт борьбы. Он, кажется, ревновал ее… И ее приговорили к одиночному заключению на год…
– Одиночное заключение… убийство Кэртона…
Жюльен подбежал к отцу и стал трясти его за плечи в пароксизме дикого безумия.
– Повторите еще раз, – кричал он в исступлении каким-то сдавленным голосом. – Кэртон убит. Да ведь это я убил его, теперь я все вспомнил, это я!..
– Нет, не вы, а графиня; она во всем созналась, – отчетливо скандируя фразы, проговорил старый Гиз, тщетно пытаясь вырваться из цепких пальцев, которые вонзились в его тело. – Она любила Кэртона. В этом вся суть дела. Она призналась и в этом. Ваше имя даже не упоминалось, вы уехали раньше.
– Она призналась, что любит Кэртона… она сделала это, они поссорились…
Жюльен упал на колени, и его бессильно склонившаяся голова легла на плечо старого Гиза, который продолжал с прежней настойчивостью:
– Кэртон нанес вам удар. Вы потеряли сознание. Он призвал на помощь меня и Колена, и мы вынесли вас оттуда.
– Вы вынесли меня оттуда?
– Спросите Колена. Только он и г-н де Сун знают об этом. А то, что произошло затем, известно из показаний графини. Дело совершенно ясное, потому что и слуги, которые слышали борьбу, подтвердили эти показания. Только потом она призвала их на помощь…
Ему наконец удалось вырваться; он, шатаясь, подошел к двери и позвал Варрона.
Они помогли Жюльену встать на ноги.
Он не сопротивлялся сначала, но потом резким движением оттолкнул их прочь.
– Оставьте меня одного, – прошептал он.
Его глаза были налиты кровью, и бессмысленная улыбка играла на его губах. Он постоял немного на одном месте, потом повернулся и пошел к себе в каюту, шатаясь из стороны в сторону и натыкаясь на окружающие предметы.
Дверь захлопнулась следом за ним.
В каюте он упал на постель, закрыв лицо руками; кровь стучала у него в висках, и он не мог остановить это биение, даже прижимая к голове свои горячие руки.
Мысли вихрем проносились в его мозгу под такт этого живого молота.
Так вот как было дело…
Он помнит…
Это было так…
Он видел собственными глазами…
Тысячи новых молотов беспорядочно застучали в его голове, как только он ее поднял.
Неожиданный удар и нахлынувшие воспоминания оказались ему не по силам, он чувствовал, что задыхается, его мозг был сдавлен точно какими-то орудиями пытки, и ему казалось, что это мучительное ощущение длится уже вечность.
Да, он стоял в окне и видел Кэртона, обнимавшего Сару за шею и целовавшего ее губы.
Горькие слезы выступили у него на глазах.
Но в душе его шевелилось сомнение и требовало пересмотра событий: его долго спавший и вновь пробудившийся разум был слишком дисциплинирован, слишком привык к связному мышлению, чтобы принимать или отвергать факты, не подвергнув их всестороннему исследованию. Он помнит, что ударил Кэртона; значит, и он виновен; его место в Париже, около Сары.
Кроме того, он любил и любит Сару, несмотря на ее измену, и не может оставаться в стороне, когда она страдает.
Он немедленно сел писать Колену, хотя это стоило ему величайшего напряжения, потому что он не находил слов для выражения своих мыслей.
Наконец письмо было готово, подробный отчет о ходе событий.
Он вполне надеялся на Колена, как на одного из первых юристов Парижа, и просил его выполнить все необходимые формальности и подготовить пересмотр процесса с тем, чтобы самому вести дело, как только здоровье позволит ему это. В письмо Колена была вложена записка Саре, в которой он официально извещал ее о принятом решении.
Запечатав и надписав конверт, он уронил голову на стол и долго оставался в этом положении с бессильно опущенными руками.
Вошедший к нему отец подумал, что он в обмороке, и заботливо приподнял его голову. На столе лежало письмо.
– Я рад, что вы написали Колену, – сказал Гиз, – ваше письмо будет немедленно отправлено.
Жюльен позволил Варрону раздеть себя и уложить в постель.
Ответ пришел не скоро, очень длинный и обстоятельный, с вложением короткой записочки от г-на де Суна, который в несколько туманных выражениях высказывал Жюльену свое сочувствие и торопил его в Тунис.
Жюльен несколько раз перечитал письмо Колена: графиня на днях отбудет срок наказания, кассация была бы безумием, М. де Сун придерживается того же мнения, у Жюльена даже нет повода к кассации, свидетельство слуг и добровольное сознание графини делают пересмотр невозможным.
– Колен не мог написать такого дурацкого письма, – мрачно сказал Жюльен, разрывая его в клочки.
