– Записка де Суна от руки, а Колен подписал свое, – возразил ему отец.
– Это не играет роли, – упрямо ответил Жюльен.
Его охватило глубокое отчаяние, отвращение ко всему на свете. Зачем он не умер? Разве стоило жить после всего этого? Теперь он целые дни проводил на палубе и даже спал там, или, вернее, не спал, а с тоской смотрел на мертвые воды бухты.
Старый Гиз не спускал с него беспокойного взгляда. Письмо, которое старый Рамон переслал ему обратно из Парижа вместе с целой пачкой других писем, доставило ему немало хлопот.
Между этими письмами находилось письмо от де Суна с запиской к Жюльену. Гиз настоятельно просил его подбодрить сына несколькими словами дружбы и участия. Вложение этой записки в подложное письмо Колена показалось старику удачным ходом.
Он не прерывал сношений с министерством иностранных дел, которое неукоснительно призывало Жюльена к его обязанностям.
Жюльен собрался как-то сразу, в течение какой-нибудь недели. Он чувствовал себя гораздо лучше, больше ел, хотя и с большим разбором, и испытывал периодические приливы энергии благодаря морфию, который продолжал впрыскивать ему Варрон.
Но по приезде в Тунис он снова впал в безнадежную апатию. Он предоставил отцу устраиваться на новом месте и с полнейшим равнодушием принял визиты, которые поспешили ему сделать ретивые чиновники генерального секретариата.
Старый Гиз испытывал теперь новую тревогу, может быть внушающую меньше сочувствия, чем тревога за жизнь любимого существа, но не менее острую и утомительную. Он присутствовал при крушении большой карьеры, крушении, которое вызывало на глазах льстивое сочувствие, а втайне презрительное осуждение окружающих.
Жюльен не замечал ничего этого; он целыми днями сидел в кафе или запирался в четырех стенах своего белого домика, в котором всегда царил полумрак и душная, пропитанная запахом духов атмосфера и который кишел подобострастными туземными слугами.
Во французской колонии, среди членов которой постоянно вращался Гиз, тоже очень нелестно отзывались о бездеятельности Жюльена.
Неужели все его мучительные усилия, стоившие ему такого нервного напряжения, пропадут даром?
Гиз находился в состоянии постоянного раздражения, тем более мучительного, что ему приходилось сдерживаться: он не решался противоречить Жюльену и оказывать на него давление; с другой стороны, не мог предоставить его собственной судьбе.
Он видел, с какой жадностью Жюльен накидывался на газеты, и не мог воспрепятствовать даже этому. Ему оставалось только благодарить провидение, которое устроило так, что журналистам приходится постоянно обновлять свое меню и что даже самые грандиозные скандалы утрачивают интерес, как только сказано последнее слово.
Он тоже просматривал газеты от начала до конца и с нетерпением ждал почты. Но его радовало именно то, что нет ничего нового и что все «в порядке». Ему удивительно повезло; все шло своим чередом, и если бы только Жюльен начал работать… Жюльен игнорировал недовольство отца, которого не мог не заметить.
– Если вас так огорчает моя нетрудоспособность, уезжайте отсюда, – сказал он ему однажды. – А мне как раз нравится здешняя распущенность нравов. Я вообще не собираюсь возвращаться во Францию. Здесь… – он указал рукой на сверкающий лазурью небесный свод, потом на тонувшую в полумраке комнату, – здесь нет условностей, и интрига парадоксально сочетается со свободомыслием. Это как раз в моем духе.
– Вы решили не возвращаться во Францию? – повторил старый Гиз, сам не зная, радоваться ему или огорчаться таким решением.
– Ради чего? Там все вульгарно и тупо. Я не вижу в этом ничего привлекательного.
Но в глубине сердца он продолжал тосковать по Парижу, даже пыль и запах рынков которого были ему бесконечно дороги. Экзотическое очарование жгучей Африки было бессильно изгнать из его сердца эту любовь к Парижу и воспоминания о том, за что он любил его.
Он упорно и безнадежно тосковал по Саре, все время меняя свои планы – остаться… уехать…
В один прекрасный день он даже взял билет до Марселя, но в последнюю минуту одумался.
Для чего он поедет?
Колен ответил на его второе письмо коротенькой запиской, в которой сообщал, что все обстоит благополучно и что он не должен мучить себя понапрасну.
Все обстоит благополучно!
Он постепенно привык к мысли, что Сара любила Шарля Кэртона, – мысли, первое время сводившей его с ума. У него осталось только чувство безграничной тоски, овладевшей всем его существом и убивавшей в нем последнюю энергию. Как только он принимался за работу, она сжимала его сердце своими ледяными пальцами и снова подчиняла своей власти.
И он даже не стремился вырваться на свободу, хотя и сознавал свое порабощение: им овладела та глубокая апатия, которая вернее сильных страстей доводит человека до самоубийства.
Старик Гиз посоветовался с Варроном, которого случайно встретил на улице.
Варрон застрял в Тунисе. Его тоже привлекала восточная свобода нравов, и, обосновавшись в одном из самых плохих кварталов города, он вел тот образ жизни, который считал наилучшим и который, в сущности, был наихудшим из всех возможных образов жизни.
Варрон был лично оскорблен тем, что Жюльен перестал употреблять морфий, и с нетерпением грешника, которому всегда доставляет удовольствие неуспех сильных духом, ждал его вторичного «падения».
Он поговорил с Жюльеном в качестве доктора и дал ему убийственные советы.
– Это поможет вам сосредоточиться, – пообещал он с коварной усмешкой.
– Разве мне недостает сосредоточенности? – спросил Жюльен, которого смешило поведение Варрона.
– Сосредоточенности на чем-нибудь здоровом, – ядовито поправил его Варрон, наслаждаясь смущением своего собеседника.
Не прошло и недели, как Жюльен, чтобы дать выход смутному брожению, охватившему его мозг в результате лечения, предписанного Варроном, с головой погрузился в исполнение своих обязанностей, подобно человеку, который из огня бросается в воду.
Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное, работал не покладая рук и заставлял недовольных подчиненных идти с ним в ногу.
Первым долгом он разобрался в накопившейся за время его отсутствия корреспонденции и единолично довел ее до минимума в минимальный срок, потом приступил к своим непосредственным обязанностям.
Служащие прямо возненавидели его, и он отвечал им тем же, не скупясь на строгие замечания и оскорбительные смещения и пожиная похвалы предержащих властей, которые поздравляли де Суна с блестящими административными способностями его протеже.
