— Я нахожу ее красивой.
Аквилла тяжело вздохнула:
— Ты мужчина. Ты и виолончель счел бы красивой, если бы на ней было платье. Следовало поубивать всех шотландцев, когда у нас была такая возможность.
Он с такой силой поставил кофейник, что немного коричневой жидкости выплеснулось на скатерть.
— Эта шутка свидетельствует о плохом вкусе и недостойна тебя, мама.
— Как и твоя девица недостойна тебя.
Маршалл молча провел пятерней по волосам.
Аквилла поубавила тон.
— Я не прошу тебя избавиться от нее. Если она так тебя привлекает, оставь ее для своего личного удовольствия. Женись на Корделии, а шотландку сделай любовницей.
Маршалл в упор посмотрел на мать.
— Ушам своим не верю. Неужели тебя совершенно не волнуют чувства Атины? Да и Корделии, если на то пошло?
— Нет. Единственное, о чем я забочусь, это наша семья. Она будет еще больше процветать без Атины!
— Доброе утро. — Атина стояла в дверях. Ее рука замерла на ручке. За ее спиной стояла Жюстина. — Мы пришли не вовремя?
Маршалл смущенно провел по лицу ладонью.
— Нет, Атина. Входи, пожалуйста. Садись. — Он встал и подвинул ей стул.
Жюстина слегка поцеловала мать в щеку, будто опасаясь, что та взорвется от малейшего прикосновения.
— Доброе утро, мама.
Атина переводила неуверенный взгляд с Маршалла на Аквиллу.
— Вчера был замечательный вечер, миледи, — сказала она. — Спасибо за ваше гостеприимство.
Аквилла сидела на стуле, выпрямив спину. Ее светло-коричневое платье было негнущимся, будто деревянное.
— Мисс Макаллистер, прошу вас не обижаться на то, что я собираюсь вам сказать. Поскольку вы, конечно, слышали, что я сказала своему сыну, я действительно возражаю против этого брака, и по нескольким причинам. Не самым последним среди этих причин является отсутствие у вас богатства. Как всякая хорошая мать, я желаю своим детям выгодный брак, а в этом отношении вы — не лучший кандидат на роль жены.
Атина развернула салфетку и положила ее себе на колени.
— Как это замечательно, что в высшем обществе процветает такой романтизм.
— Вы говорите языком сарказма, мисс Макаллистер, а я говорю на языке реализма. Вы добавите — или нет? — что-либо материальное в этот союз, что может увеличить имущество моего сына и его наследников после него?
Атина опустила глаза, но сказала:
— У нас было поместье в Шотландии в графстве Эршир, но мой отец его потерял. Он продал все, что мы имели, чтобы приобрести около тридцати акров земли в горной части Шотландии незадолго до смерти.
— Земля плодородная?
Прикусив губу, она покачала головой.
— Значит, надо понимать, что ваше приданое состоит из нескольких акров гористой местности в отдаленном районе Шотландии? Вы это предлагаете моему сыну?
Атина выпрямилась.
— Это… и свою любовь.
Маршалл прикрыл ее руку ладонью.
— Которая бесценна.
— И бесполезна, — добавила Аквилла.
— Мама! — воскликнул Маршалл. — Атина будет моей женой. Не потому, что она может увеличить наше богатство, и не потому, что может добавить важную ветвь к нашему фамильному генеалогическому древу. Я знаю, что тебе трудно заставить себя это понять, но брак — это больше, чем союз богатств. — Он мельком взглянул на Аквиллу. — Я предпочитаю быть счастливым, а не богатым. Так что, пожалуйста, мама, или празднуй вместе с нами, или оставайся несчастной, если тебе это нравится.
Тишину нарушил голос Жюстины:
— Маршалл, я счастлива слышать то, что ты только что сказал о браке. — Атина напряглась. Она бросила обеспокоенный взгляд на Жюстину, мысленно призывая ее замолчать, но Жюстина продолжала: — Потому что я должна кое-что сообщить тебе, мама.
— О?
— Я хочу твоего благословения на мой брак.
— С кем?
Нервный взгляд Жюстины блуждал между Маршаллом и Атиной.
— С Эллиотом Кином.
Аквилла вскочила со стула и встала у окна.
— Какая нелепость!
Маршалл вздохнул.
— Жюстина…
— Нелепость, — повторила Аквилла, обернувшись к Маршаллу. — Ты понял, что ты наделал? Девушка с доходом в двадцать тысяч фунтов в год… замужем за грумом. Мой ответ — нет.
— Мы еще поговорим об этом, — решительно заявил Маршалл.
— Хватит того, что мой старший навлек позор на этот дом. Я не хочу, чтобы оба моих ребенка унижали меня.
Аквилла с силой распахнула обеими руками двустворчатую дверь, так что обе ее половины стукнулась о стенки коридора. Дворецкий, который стоял за дверью, ожидая, что его могут позвать, осторожно закрыл дверь за хозяйкой.
Атина схватила Маршалла за руку.
— Мне очень жаль.
Он поцеловал ее.
— Тебе незачем чувствовать себя виновной. Такова моя мать. Она по всякому поводу жужжит так, будто это целый рой пчел.
— Да, но это я ткнула палкой в улей.
— Я бы не стал о ней беспокоиться. Ее всегда больше волновало, что скажут люди о ее семье, а не то, что чувствуем мы. Войди я сюда после того, как лев оторвал мне руку, она сказала бы: «Посмотри, как ты испачкал свой мундир».
Атина хихикнула.
— Что касается тебя, — сказал он, повернувшись к Жюстине, — ты выбрала не самый подходящий момент, чтобы сообщить свою новость, не так ли?
Жюстина пожала плечами:
— Заварил, кашу — не жалей масла.
— Больше подошло бы «кто живет в башне из стекла…».
— Наверно, — ответила Жюстина, покраснев.
— Мне бы хотелось узнать поподробнее об этом Кине. Но успокоить маму, — это все же придется тебе.
Жюстина обошла стол и обняла Маршалла со спины:
— Спасибо тебе, Маршалл.
— Иди, пока я не передумал, — съязвил он.
Когда они остались одни, Атина сказала:
— Жюстина была права. Ты действительно изменился, я тоже это заметила.
Он покачал головой:
— Не столько изменился, сколько стал более осведомленным. У меня был хороший учитель.
Он протянул ей руку и тянул до тех пор, пока она не оказалась у него на коленях.
Если когда-либо в ее жизни был момент, когда она хотела, чтобы время остановилось, этот момент настал. Голубые глаза излучали любовь, улыбка на губах обещала чувственное удовольствие, руки прижимали ее к мощному, твердому телу. Это были не просто видения, а настоящие чувства. У него были не только деньги, титул и красота. Он обладал гораздо большим — добротой, умом, твердым характером, чувством юмора. Он был храбрым авантюристом, и это подтверждали его многочисленные шрамы. Попытайся она изобразить его на холсте, у нее бы ничего не получилось. И дело было не в ширине и длине холста, а в глубине его характера, которую нельзя было ни нарисовать, ни понять, а только принять.
