Вороги потешались, хохоча и что-то выкрикивая, юрьевцы смотрели с состраданием. Наконец к собору подъехал кто-то из воевод-чужаков, гаркнул на шутников, рукоятью плети указал на Данилу. Притихшие воины кинулись исполнять приказ, оголяя сабли. Вокруг одинокого каменщика, прижатого к своему детищу, стал сужаться смертоносный круг.
«Не дам!» — прохрипел Данила, и плевать, что не проорал, и так всем понятно.
Топор у него выбили быстро, слишком слаб он стал за эти несколько дней непрерывной борьбы и страданий, ударили по голове, повалив на колени, тусклым светом блеснула сабля. Вот и все, но он сделал, что должен был, что мог!
Но отчего-то сабля не ударила по шее, ее убрали в ножны, а руки каменщика скрутили за спиной, связывая его же кушаком. Старик-кузнец что-то бойко тараторил, указывая то на стены с дивным узорочьем, то на Данилу.
— Мастер, его работа. Он, он, — кивал старик седой бородой.
Костер все ж запалили, пламя принялось лизать угрюмых львов, три отрока вавилонских горели не в каменном, а в настоящем пламени, и скрученный Данила уже ничем не мог им помочь. Бабы выли, там в соборе затворились их братья и сестры, сейчас они задыхались от едкого дыма, уходя в райские кущи.
Дальше все завертелось в безумной круговерти. Каменщика куда-то тащили, он уже плохо соображал куда, просто передвигал ноги. Боль вернулась, опоясав живот вместо кушака. Пленных вели к пристани. Улица Данилы уже занялась, Фролу не спастись. Оно, может, и к лучшему, чем медленно помирать беспомощному от голода.
По десному еще целому краю посадской городни вороги гоняли нашего ратного. Тот был уже без шишака и щита, но с секирой в руке. Чуть приволакивая ногу, он все же был достаточно ловок и умело огрызался. Данила не сразу, но признал в нем своего обидчика, мужа Зорьки. Вороги не спешили его убивать, скорее потешались, как только что глумились над попытками самого Данилы спасти собор. Как же его звали? Ирша? Мирша? Кирша, Кирилл. Ненависти не было, скорее Данила желал ему вырваться из смертельного кольца. Зорьке нужен защитник, он должен спастись.
Вороги начинали терять терпение, и подступались все ближе и ближе, одного из них, приблизившегося к Кирше на вытянутую руку, тот пнул сапогом в живот, воин не удержался и полетел вниз. Шутки закончились, и враги кинулись все разом. Кирша прыгнул вслед за скинутым им воином, но здесь его перехватили с десяток рук и начали крутить, связывая путами. Вот и он пленник. Крепкий мужик — хороший товар.
Град остался позади, дорогой для полонян стала Колокша. Их уводили все дальше и дальше. Затекшие руки Даниле на привале развязали, но на ноги нацепили путы из жесткой веревки. Развязать их было бы не сложно, но кто ж даст под бдительным оком охраны, а вот надеяться на побег из общего людского потока уже бессмысленно, потому как веревки не давали сделать слишком широкий шаг. Ночью пленных развязывали и даже кормили каким-то скудным варевом, но стража усиливалась. Ложку Данила исхитрился смастерить из липовой коры, по просьбе дорогой на ходу скрутил еще с десяток. Руки радовались любой работе, так уж он был устроен, что без дела чах. Бок перестал кровить, боль мучила только, ежели приходилось резко разгибаться вставая.
Поток пленных все увеличивался, в него вливались новые страдальцы. Леса сменяли пустоши, проплывали пред очами разоренные селения. День сменяла ночь, и снова наступал день. Счет времени был потерян. Солнце припекало крепче, в воздухе уже пахло набухшими почками, снег стал рыхлым, а под проломанным ногой настом уже хлюпала вода. Что будет дальше? Рабская жизнь в неволе? Трупы тех, кто пытался бежать, остались где-то там, позади, в пожухших сугробах.
На одном из привалов Данила увидел своих артельных, смог пробраться, обнялся с мастеровыми. Выходит и Переяславль пал, из твердынь остался только Новгород, да, пожалуй, Смоленск.
— Э ун? — с замиранием сердца спросил Данила.
— Нет Бакуна, погиб, — был ему ответ.
Все, никого не осталось из самых близких людей… никого, кроме, Зорьки. Она жива, хочется верить, что она жива и не бредет сейчас в этой бесконечной людской цепи.
По льду реки уже нельзя было идти, полон гнали меловыми крутыми берегами. В сумерках пленным дали отдых прямо на белом склоне. Данила взял в руки тонкую пластину, она раскрошилась в руках. Мел, тот же камень, но хрупкий, хочешь добиться результата, отсекай лишнее осторожно, с умом рассчитывая удар. А отец сказывал, что из мела можно даже храмы в скалах высекать. Давно это было.
— Эй, — кто-то легонько толкнул в бок.
Данила повернул голову, перед ним на корточках сидел Кирша. Исхудавший, с впалыми щеками, должно и сам Данила сейчас не лучше. «Чего тебе?» — направил он на обидчика тяжелый взгляд.
— Не помер. Уж прости, нашло тогда, сам не знаю, чего, — сказал Кирша, или что-то в этом духе.
Данила лишь пожал плечами.
— А ее больше нет, — бросил Кирша, и теперь Данила его понял сразу, вот здесь бы не понять, отгородиться, а не вышло. — В Переяславле моя вся семья сгинула, я узнал, — Кирша шмыгнул носом и отвернулся, пряча слезы.
Бывший соперник тяжело поднялся и отошел прочь. «Она жива!» — упрямо прокричал ему в след Данила. Себе кричал, не ему.
Глава XXXVI
Переправа
Здесь, в меловом краю, снега не было и в помине, но ночи еще дышали холодом и сыростью. Люди умирали, не только от худой пищи, но и от внутреннего жара, сжигающего изнутри, а еще от удушливого кашля, перехватывающего дыхание. Данила пока держался, подставлял лицо ласковому солнцу, ловил ноздрями вольный степной ветер. Это аромат молодых трав и мокрой земли тревожил и толкал на что-то решиться — побег или смерть. Охватившее вначале оцепенение сменила жажда борьбы.
Чем дальше уходил печальный караван, тем хуже стерегли полонян. Ну, сбежишь ты, а дальше-то что? Куда податься в самую голодную пору, ослабевшему да без еды, когда на сотни верст лишь вздыбленные меловые холмы, расплескавшиеся от половодья речушки да балки редколесья. Сбежишь, даже если не кинутся ловить, то умрешь либо медленной мучительной смертью от голода, либо быстрой, но страшной, от хищных волчьих зубов. Все так, но это, если слушать разум, а как быть с сердцем?
Полон вывели к большой воде. Могучая река раскинулась по широкой равнине, затопив пойменные луга. Дальше было не пройти, надо ждать отлива.
Пленникам покрепче, в том числе и Даниле, дали топоры и отправили в раскинувшийся на пологом холме лес, валить стволы деревьев попрямее. К началу схода большой воды должны быть готовы плоты для паромной переправы. Вот здесь бы и рвануть лесом с топором в руках, да куда-там, к каждому рубщику был приставлен конный воин, сытый, крепкий, опытный, а вечером топоры отбирались. Было лишь одно хорошо — плотничающим мужикам давали больше еды, перепадало даже мясо.
Когда река начала возвращаться в привычные берега, десятки новеньких плотов стояли в ряд, готовые к переправе. Теперь следовало отправить по воде первый плот, его конечно снесет по течению, но исхитрившиеся причалить и сошедшие на тот берег люди закрепят веревки, по ним и потащат груженные пленниками другие плоты. Переправа будет готова.
Даниле хотелось попасть на этот первый плот, но выбрали не его, дело поручили окским корабелам. Полоняне заработали шестами, отталкивая плот от края. Вода сразу подхватила добычу, закрутила, понесла. Сотни глаз неотрывно наблюдали, как горстка людей сражалась с течением. Корабелы что-то кричали друг — другу, пытаясь выровнять плот. И вроде бы у них почти получалось, но новый порыв ветра, плескал на бревна волну, поддергивал край, и плот снова становился неуправляемым, смельчаков уносило все дальше и дальше. Не доверявшие корабелам вороги поскакали вдоль берега, целясь в них стрелами, чтобы отпустить тетиву при попытке побега. Веревки натянулись, стоявшие на подхвате мужики, и среди них Данила, потянули за них, плот стал медленно возвращаться.
