Герцог усмехнулся, потому что ему наконец-то удалось заставить Женевьеву сказать глупость. Его ухмылка была ироничной.
Она испугалась: глядя в его глаза, она думала о позолоченной солнцем водной глади, о лучах, просачивающихся сквозь ветки деревьев, и поняла по ее вдруг ставшими горячими щекам, что герцог был самим дьяволом, посланным из ада, а совсем не героем романтической поэмы.
Наверное, на ее лице успели смениться десятки красок — от алой до мертвенно-бледной, но герцог все так же спокойно смотрел на нее.
Он был старше, смелее. Он знал о распутных женщинах, войнах, жестокости и мести. Он всегда знал, что желал.
И теперь он желал ее.
Гнетущее молчание длилось несколько минут. И у Женевьевы было странное чувство, будто герцог изучает ее точно так же, как она недавно изучала его. Он смотрит на нее по-новому, перебирает в уме свои впечатления и тут же пытается забыть о них (у нее красивые глаза!), хотя мысли немедленно возвращаются.
Кажется, молчание Женевьевы не тяготило герцога.
— Вы поцелуете меня снова. — Он говорил так тихо и с такой надменной уверенностью, что ей ужасно захотелось запустить в него чем-нибудь. — Преимущество принадлежности к нашему биологическому виду, мисс Эверси… — он сделал паузу, ожидая, когда на ее лице появится суровое выражение, — заключается в том, что мы делаем все, что пожелаем, потому что нам этого хочется и это нам нравится. А вы этого хотите, и вам это понравилось. Такого не скажешь о каждой женщине. Подумайте над этим.
Женевьева сердито смотрела на него.
— Однако все же имеет значение, кого вы целуете. И когда вы опять поцелуете меня, вы забудете о благоразумии. Просто вы не сможете думать ни о чем другом, пока это не произойдет. До встречи после полуночи.
И герцог пошел прочь, насвистывая «Балладу о Колине Эверси».
На следующий день Женевьева только и думала об их разговоре.
Герцог отправил ее, Гарри и Миллисент обратно в Пеннироял-Грин в своем ландо, а сам остался в Роузмонте, чтобы позаботиться о делах. Пока они ехали, Миллисент показала Женевьеве свои новые наброски.
— Я решила назвать их «Злые лебеди», — сказала она.
На одном был изображен поднимающийся из воды лебедь с угрожающе раскрытыми крыльями и вытянутой шеей.
— Вот что я увидела, прежде чем он бросился на меня, — объяснила Миллисент.
Она все еще была немного удручена из-за того, что такие прекрасные создания могут оказаться столь недружелюбными, и в доказательство изобразила их углем.
— Превосходно, — искренне похвалила Женевьева. — Очень убедительно. Ты пошла в новом направлении. Устрашающие птицы?
— Лично я предпочитаю котят, — заметил прежде молчавший Гарри.!
— Тебе не нравятся злые животные, даже если они очень красивы? — решила поддразнить его Женевьева.
— Мне неприятно думать, что кто-то может оказаться совершенно иным, чем я представляю.
Похоже на намек.
Женевьева не поняла только одного: имел ли Гарри в виду собственные влечения сердца или ее саму?
Но возможно, она просто все это придумывает.
Женевьева вздохнула. Лебедь был ей чем-то близок. Все считали Женевьеву Эверси серьезной и невинной, а на самом деле она была способна на неожиданные поступки.
Внезапно в ее голову закралась предательская мысль. Отчего Гарри не говорит то, что думает? И почему герцог не боится этого делать?
Сравнение было несправедливо. Герцог старше, мудрее и увереннее в себе. И он бы не разбил ей сердце, сказав правду.
Однако Женевьева по-прежнему не знала покоя.
Герцог не вернулся в Пеннироял-Грин к ужину.
Женевьева испытала мгновение неописуемого ужаса, когда решила, что он уехал навсегда, что он просто играл с ней. Он остался в Роузмонте, а оттуда отправился в Лондон к своим обычным развлечениям… к лошадям. После этого ее охватило внезапное облегчение, потому что ей не придется снова его целовать, а потом негодование — ведь ей не придется на это решаться. Все это было весьма странно, поскольку дамы решили провести вечер за самыми спокойными занятиями — чтением, вышиванием и добродушными пересудами о соседях. Это были не те колкие сплетни, которые можно было услышать на лондонских балах, а новости о покупке новой лошади или рождении племянницы.
Гарри с Йеном отправились в «Свинью и чертополох» играть в дартс, а значит, какое-то время предложений руки и сердца не последует.
— Что-то не так, Женевьева? — спросила мать, отрывая взгляд от вышивки, но ни на минуту не переставая усердно работать иголкой.
Букет на вышивке Женевьевы становился всё пышнее, цветы переполняли вазу, словно хотели убежать. Вечером, повинуясь странной прихоти, она решила расположить один цветок рядом с вазой, как будто он осмелился покинуть букет. Получился радующий глаз асимметричный и немного беспорядочный рисунок.
— Ничего, мама, — как ни в чем не бывало солгала Женевьева.
Когда мать промолчала, она подняла голову и взглянула на нее широко распахнутыми, наивными глазами. Но на лице матери застыло непонятное выражение.
Женевьева ощутила внезапный прилив облегчения и неуверенности, когда услышала шум колес подъезжающих экипажей. Ей стало почти дурно. У дома высаживались гости. В прихожей слышался смех, слуги принимали из рук приехавших джентльменов пальто, после чего те исчезли в комнате рядом с танцевальным залом.
Скоро игра в карты выйдет из-под контроля.
А это означало, что вернулся герцог.
Женевьева долго не спала после того, как дамы оставили вышивку и удалились в свои покои. Она даже не стала раздеваться, а скинула туфли, свернулась в кресле и попыталась продолжить читать о приключениях сироты в романе ужасов, но когда девушка встретила загадочного красивого незнакомца, Женевьева, не веря глазам, уставилась на книгу, нахмурилась и со вздохом отложила ее в сторону. Экипажи уже отъезжали от дома, увозя гостей с опустошенными карманами.
Розы оставались такими же свежими, как в первый день. Куда бы ни взглянула Женевьева, они притягивали ее взгляд, и она подошла к окну.
Приподняв штору в окне своей спальни, она выглянула в задний сад. На сине-черном гладком небе были рассыпаны пригоршни звезд. Между деревьями смутно серели очертания каменной скамьи.
Лунный свет сиял на мысках начищенных сапог. Герцог удобно устроился на скамье и был похож на каменную горгулью, вырезанную на стене средневекового дома. Он лениво потянулся, поднял голову и приветственно взмахнул рукой. Женевьеве показалось, что она увидела его усмешку.
«Проклятие! Что за человек!»
