Она прижала къ груди свои бѣлыя полныя руки и крѣпко стиснувъ зубы, прошла мимо него къ лѣстницѣ.
– Обо мнѣ не безпокойся! – сказала она, еще разъ останавливаясь. – Я знаю свое дѣло, но ты берегись! Ты теперь только тѣнь самого себя. Я страстно желала продолженія нашего стараго честнаго высокочтимаго рода, – я вѣдь не знала, что кровь можетъ измѣняться, я всегда считала это невозможнымъ. Но теперь я это знаю, сколько ни родилось сыновей въ монастырскомъ помѣстьѣ, никогда еще не было такого коварнаго, все уничтожающаго, какъ Витъ, и не будь мы на-сторожѣ давно бы ужъ все разлетѣлось на всѣ четыре стороны. И этому мальчишкѣ ты позволяешь самовольничать, какъ ему угодно, онъ дѣлаетъ изъ тебя, что хочетъ. Ты дрожишь, какъ осиновый листъ, когда лживый мальчишка ломается передъ тобой въ притворныхъ конвульсіяхъ! И въ его руки должно все попасть, все Францъ; мнѣ кажется, ты отдалъ бы душу сатанѣ изъ-за него!
Она остановилась, какъ бы испугавшись своего вспыльчиваго страстнаго приговора, бѣсившаго ея брата, которому вся кровь бросилась въ лицо; но она не только не отказалась, но и не смягчила даже ни однимъ словомъ сказаннаго.
– Если ты хочешь, чтобы Вольфрамы продолжали пользоваться такимъ же почетомъ, – добавила она съ особымъ удареніемъ, – то возьмись за средство нашихъ честныхъ прадѣдовъ – за палку, что въ углу! – Затѣмъ она кивнула маленькому Іозе и пошла вмѣстѣ съ нимъ по лѣстницѣ.
Было какъ разъ шесть часовъ; на прилавкѣ стояли горшки молока, и въ сѣняхъ тѣснилась цѣлая толпа людей.
– Этотъ мальчикъ изъ Шиллингова дома, – сказала маіорша ожидавшей ее работницѣ. – Отведи его туда и открой ему калитку сада, а сама не входи.
Она подошла къ прилавку, и ни одинъ взглядъ не упалъ болѣе на прекраснаго изящнаго ребенка, послушно шедшаго рядомъ со служанкой. На порогѣ онъ еще разъ повернулъ свое красное пылавшее личико и ласково проговорилъ: „покойной ночи, добрая женщина!“
И это прощальное привѣтствіе не было услышано, ибо она разливала уже молоко изъ большого каменнаго горшка въ жестяныя кружки, и при этомъ произошло нѣчто неслыханное, – молоко широко разлилось по столу, тогда какъ въ монастырскомъ помѣстьѣ каждая капля его такъ тщательно измѣряется.
Служанка робко отворила садовую калитку знатныхъ сосѣдей и во весь духъ бросилась назадъ, къ монастырскому помѣстью, a loзe побѣжалъ домой… Въ переднемъ саду было очень тихо, такъ что поспѣшные шаги ребенка по скрипучему песку были ясно слышны.
Какъ только раздались его шаги, изъ-за южнаго угла дома вдругъ появилась толстая черная Дебора, она громко вскрикнула и неуклюжими скачками бросилась къ мальчику съ распростертыми объятіями.
– О, Іисусъ! Ты ли это, дитя? – пробормотала она, и изъ ея опухшихъ глазъ полились радостныя слезы. – Милый, милый, что ты надѣлалъ. Приходишь съ улицы, гдѣ никто не знаетъ нашего дорогого мальчика! О, Iисусъ! Этого еще никогда не было, злой, дорогой мальчикъ, никогда еще! Тебя вѣдь могли задавить, а Якъ и Дебора виноваты, – не усмотрѣли за тобой! О!… Ужъ нѣсколько часовъ всѣ тебя разыскиваютъ и теперь ищутъ наше золотое дитятко въ пруду, въ грязной тинистой водѣ между рыбами! А бѣдная добрая тетя умираетъ отъ страха!
Она бормотала все это, задыхаясь, частью на нѣмецкомъ, частью на англійскомъ языкѣ въ то время какъ бѣжала съ мальчикомъ по аллеѣ къ пруду. Тамъ подъ липами суетилась вся прислуга Шиллингова дома, самъ хозяинъ и Якъ. Какъ лебедь выдѣлялась бѣлая фигура прекрасной американки среди этихъ хлопочущихъ людей; она стояла неподвижно, прислонившись къ стволу липы, и держала шляпу Іозе, которую нашли у пруда, крѣпко прижавъ ее обѣими руками къ своей груди. Эта женщина, „которая съ кинжаломъ за поясомъ и съ револьверомъ въ рукахъ пробиралась близъ непріятельскихъ лагерей, которая энергично провела транспортъ съ тяжело раненымъ братомъ черезъ обширныя опустошенныя пространства“, конечно, не принадлежала къ числу тѣхъ, которыя выражаютъ свое безпокойство криками и жалобами.
– Вотъ онъ! – закричала Дебора.
Какъ внезапно упавшая бомба, крикъ этотъ разогналъ толпу. При видѣ ребенка, который здраво и невредимо выступалъ подлѣ Деборы, лица всѣхъ прояснились; всѣ улыбаясь глядѣли другъ на друга и не понимали, какъ можно было вообразить, что мальчикъ утонулъ.
Донна Мерседесъ при внезапномъ переходѣ отъ смертельнаго страха къ радости не издала ни малѣйшаго звука, и, когда она повернула голову къ пришедшимъ, на ея блѣдномъ лицѣ оставалось еще выраженіе ужаса, съ которымъ она, какъ окаменѣлая, смотрѣла на воду. Она обыскала въ домѣ всѣ темные уголки, обошла всѣ кусты въ саду и колючія изгороди. Бѣлое легкое платье было все изорвано и грязными клочьями волочилось за ней, сучья сдвинули сѣтку съ головы, и часть ея роскошныхъ черныхъ „цыганскихъ волосъ“, какъ называла ихъ и донынѣ Люсиль, блестѣвшихъ, какъ вороново крыло, падала на правое плечо.
У нея подгибались колѣни, когда она пошла навстрѣчу ребенку; баронъ Шиллингъ хотѣлъ поддержать ее, но она отказалась отъ его помощи: ея пылавшій взоръ былъ устремленъ на мальчика въ порванномъ костюмѣ и съ горѣвшимъ лицомъ, который бросился къ ней въ объятія.
– Ты былъ непослушенъ, Iозе, ты убѣжалъ куда-то, – сказала она дрожащимъ голосомъ, но серьезнымъ строгимъ тономъ.
Мальчикъ со слезами увѣрялъ, что онъ никогда больше этого не сдѣлаетъ и потомъ разсказалъ по-дѣтски безсвязно, перескакивая отъ одного къ другому, о своемъ приключенiи въ монастырскомъ помѣстьѣ, между тѣмъ какъ прислуга удалилась по знаку своего господина.
Ребенокъ разказывалъ объ ужасной кладовой, о большомъ зломъ мальчикѣ, о женщинѣ, которая такъ строго и грубо запретила ему говорить и о „страшно зломъ мужчинѣ“, который хотѣлъ его избить.
Эти сообщенія произвели невыразимое дѣйствіе на молодую женщину. Постоянно сдерживаемый сильнымъ разсудкомъ ея южный темпераментъ рѣзко обнаружился, – прижавъ руки къ груди она внѣ себя ходила взадъ и впередъ по узкой дорожкѣ, ведущей къ дому съ колоннами и нетерпѣливо отталкивала руку Деборы, которая робко пыталась собрать въ сѣтку ея распустившіеся волосы, – какое ей было дѣло въ эту минуту до наружности.
– Ну и что же? – спросила она съ злымъ смѣхомъ, когда Іозе замолчалъ.
Чтобы заставить его замолчать баронъ Шиллингъ положилъ руку на маленькій ротикъ, который въ лихорадочномъ возбужденіи принимался снова разсказыватъ о „большой мыши“ и o той минутѣ, когда была заперта дверь, отдѣлившая маленькаго плѣнника отъ всего свѣта…
При вопросѣ молодой женщины баронъ Шиллингъ выпрямился и, посмотрѣвъ гнѣвными, хотя и влажными глазами въ ея прекрасное лицо, спокойно возразилъ: „должно оставаться твердыми!“
