Все общество разместилось по своей московской родне или собственным домам (в обычае русского дворянства той поры было иметь дом для жилья в Москве – и для несносного, временного существования в Петербурге), а самые важные персоны обосновались в Кремле. Триумвират лиц, овладевших особою государя – Иван, Алексей и Василий Долгоруковы, – поселился там же и приволок с собой Федора, будто упрямую пристяжную.
Царь вел себя вполне прилично: исполняя обычай предков, съездил в Троицкую лавру и там провел несколько дней в говении, как следовало пред совершением важного священного дела. Затем во дворец к внукам приехала царица-бабка, Евдокия Федоровна, урожденная Лопухина, ныне – инокиня Елена, извлеченная из своего сурового заточения в Шлиссельбурге, куда она была переведена из Ладожского монастыря. Теперь эта несчастная страдалица, внук которой достиг престола, жила в почете и холе, сохраняя, впрочем, все монастырские привычки. Предметы беседы бабушки с внуками остались никому не ведомы… впрочем, князь Федор узнал о них довольно скоро.
Московская лень начинала сказываться и на нем: во дворце все укладывались спать чуть ли не с заходом солнца. Князь Федор не больно-то возражал: ведь сны его с похвальным постоянством посещала юная супруга. Однако нынче князь Федор засиделся допоздна: он с секретной дипломатической оказией получил письмо из Франции. Писал его друг, покровитель и наставник на дипломатическом поприще, Иван Татищев, от которого князь Федор с тех пор, как приехал в Россию, не получил ни одной весточки да и, сказать по правде, начисто забыл и о его существовании, и о своих парижских тайных занятиях, всецело поглощенный любовью.
Однако письмо Татищева он читал с интересом, особенно те строки, где приятель живописал свои задумки «направлять на житье в Англию, Германию, Францию людей русских и России преданных, однако принявших на себя личину иноземную, пользуясь которой секретно собирались бы ими сведения, благу Отечества нашего потребные, секрет оного государства составляющие».
«Вот это дело, – с удовольствием подумал князь Федор, – вот бы мне такое!» Что-то вспыхнуло в его душе, да и погасло, потому что любовь истинно заперла его сердце для всех иных забот.
Сжег письмо Татищева, чтоб не попалось чужому глазу, уже хотел кликнуть Савку помочь раздеться, как вдруг в дверь поскреблись – и на пороге появился брат Иван, с одного взгляда на которого князь Федор понял: молодой Долгоруков уже изрядно пьян. Впрочем, связности речей и твердости походки Иван не терял ни при каких обстоятельствах, а потому, деревянно промаршировав к брату, он изрек воодушевленно:
– Собирайся немедля, Федька! Царь кличет!
– А дядюшки? – спросил Федор с некоторой долей нерешительности, уже и не мысля себя без их неусыпного пригляду.
– Спят твои мамки-няньки! – отмахнулся Иван. – Ты волен как ветер! А что? Неужто соскучился?
– Соскучишься тут! – буркнул князь Федор, поправляя перед зеркалом новый шейный платок. – Они же мне шагу ступить не давали!
Иван так и закатился смехом.
– Ты их прости! – наконец выговорил он. – И цени! Это значит, что очень высоко они тебя ставят, ну очень! Ведь они в тебя вцепились, чтоб от царя отгородить. Чтоб не дать тебе – ни-ни! – он пьяно покачал пальцем, – с ним свидеться. Ревнуют! – шепнул Иван заговорщически.
– Кого? – не понял князь Федор.
– Тебя. То есть меня. Нет, его! – запутался было Иван и сердито плюнул: – Все равно кого. Никого они к царю, кроме меня, подпускать не желают!
Федор все еще глядел недоумевающе.
– Вот те крест! Знаешь молодого Бутурлина? Ну видный такой, чернявый? Так вот: ты его в путешествии встречал?
Князь Федор покачал головою.
– Нет, разумеется. А почему? – хитро спросил Иван и тут же ответил: – Да потому, брат ты мой, что накануне отъезда, когда молодой Бутурлин вышел прогуляться, на него напал какой-то тать и почем зря накостылял по шее, а вдобавок нос сломал! Ну куды ему со сломанным носом на коронацию? Никак нельзя, верно?
Князь Федор кивнул, что вызвало у Ваньки приступ пьяного восторга.
– Понимаешь! Все ты понимаешь! Но никто, кроме меня, да отца, да дядьки Василия, не знает, за что Бутурлину досталось… – Он примолк, но долго играть свою таинственную роль оказался не в силах: – Да за то, что слух прошел по двору – заметь, только слух! – вот молодой Бутурлин оттеснит молодого Долгорукова, станет на его месте фаворитом государя. Ну, правда, при посредстве этого старого дурака, фельдмаршала Голицына, государь несколько сошелся с его зятем, однако же чтоб меня заменить… ну уж нет! – Ванька самодовольно расхохотался.
– Ты хочешь сказать, что дядюшки видят во мне твоего соперника? – спросил князь Федор с искренним изумлением.
– У, ты какой догадливый! – насупился Иван. – Да, представь себе! Они ж на воду дуют, а царь к тебе благосклонен.
– Ну очень благосклонен! – от души развеселился Федор. – Загнал, куда Макар телят не гонял!
– Ну, загнал, – согласился Иван. – Так ведь и вернул! Вернул же! Подумаешь – месяц, два. Сам виноват, что сидел там до декабря. А он с тех пор все время талдычит про ту корриду, и, ей-богу, такое впечатление, будто в его жизни отродясь ничего интереснее не было.
Нотки ревности отчетливо прозвучали в Ванькином голосе, и князь Федор уставился на него во все глаза.
Неужто правда? Неужто царь и впрямь к нему благоволит? В самом деле? Похоже на правду, иначе дядюшки не хлопотали бы над ним, будто клуши. Но если так… Это ведь замечательно! Если ему удастся завладеть благосклонным вниманием Петра хотя бы ненадолго, хотя бы на день, на час… он-то знает, на что обратить это высокое внимание!
Однако тихо, тихо. Ни в коем случае нельзя показать Ивану свою радость. Что-то уж больно пристально он уставился на князя Федора своими небесно-голубыми и не такими уж пьяными глазами.
– Да брось ты, Ванька! – постарался смутиться Федор. – Где мне с тобой тягаться! Подумаешь, коррида. Было, да прошло. Вот уж ни на минуточку не сомневаюсь, что ты такую новую забаву для государя измыслил, что рядом с этим все померкнет.
Ванька прижмурился, как сытый кот, и медленно, тягуче улыбнулся.
– Да уж, приду-умал… – промурлыкал он, и князь Федор не мог не расхохотаться: ну разве можно представить, что кому бы то ни было, мужчине, женщине ли, захочется поменять этого добра молодца на кого-то другого? Однако воспользоваться даже малой малостью не мешает.
– Ну ладно, фаворит! – Князь Федор хлопнул бра-та по круглому плечу. – Пошли, коли так.
И они пошли.
* * *
Узенькие, темные и душные переходы старого Кремля пахли сладковатой пылью и почему-то ладаном. Но чем дальше продвигался идущий впереди со свечкой Иван, тем сильнее заполнялось тесное пространство крепким табачным и винным духом. Князь Федор уже почти знал, что увидит, – не знал только, что не увидит ничего: в государевых покоях было так накурено, что хоть топор вешай, и потребовалось немалое время, чтобы глаза свыклись с чадом и начали различать фигуры, развалившиеся за столом в самых вольных позах. Все говорили слишком громко, слишком возбужденно и в выборе выражений не стеснялись совершенно. Сначала князь Федор решил, что это одна из тех вечеринок, на которых нет дам, поэтому все чувствуют себя как дома, и тут же, словно в ответ, зазвучал заливистый хохот, и князь Федор разглядел во главе стола Елисавет.
