Марина Фиорато - Венецианский контракт

Когда она вернулась, то обнаружила, что постель перенесли поближе к камину, одеяло аккуратно сложено. В камине разведен огонь, и дрова дымятся, как вулкан. Широкий кусок парусины закрывал окно, в котором уже давно не было стекол. В тени дымохода стоял и маленький человек, уродливый, искривленный.

Фейра постаралась не смотреть на него. Его голова казалась слишком большой по сравнению с телом, словно он был гигантским младенцем. Конечности у него были деформированы и недоразвиты, но он был довольно проворным малым и за несколько минут её отсутствия успел сделать больше, чем она за час. Она заметила страх и недоверие в его глазах, взяла его маленькую изуродованную руку и посмотрела ему прямо в лицо. «Спасибо», – сказала она.

С той ночи у Фейры появился друг на острове. Когда в Тезоне выдавались спокойные минутки, она возвращалась в свой домик и составляла компанию Салве, пока он занимался ремонтом. Несколько недель она разговаривала с ним – дружелюбно и ласково, но не получала ответа. Но в один прекрасный день он заговорил.

– А доктор знает, что ты умеешь говорить? – удивлённо спросила Фейра.

– Нет.

Она догадалась, что разговаривал он редко – очевидно, у него были проблемы с нижней челюстью и языком.

– А твой отец?

Девушка встретила сторожа возле колодца; он был дружелюбным, но она едва успела ответить парой слов на его тысячу.

– Никогда… не… слушает.

Салве знал немного слов, но был не так прост, как считал человек-птица. Фейра стала заниматься с ним, и его речь улучшилась. Однако она заметила, что даже в присутствии отца он не произносит ни звука, а от доктора и вовсе прячется.

Человеку-птице не было никакого дела до жителей острова; его отношение к Салве показывало, как он воспринимает всех обитателей дома призрения. Единственное, что он сделал для них – посоветовал по возможности обзавестись курительной трубкой, так что и мужчины и женщины обеспечивали себе персональные дымовые завесы. Врач совершенно не общался с семьями и замечал жителей острова только тогда, когда они заболевали.

Время шло, Фейра перестала бояться человека-птицу и нашла в себе смелость поговорить с ним об этом.

– Зачем вы привезли семьи? – напрямую спросила Фейра врача, стоя возле него в большом медицинском кабинете у задней стены Тезона.

Аннибал вспомнил о камерленго, который задавал тот же вопрос.

– Потому что они могли заразиться, общаясь с родственниками. Понимаешь, когда вырезаешь опухоль…

Но его метафоры не интересовали её.

– Они получают известия о них?

– Что?

– Эти семьи, – она говорила с ним так, как он – с карликом, – они получают известия о своих любимых?

– Нет, конечно же, нет.

Она взглянула на него. Аннибал подумал, что уж лучше бы она закрыла лицо, но ему все же пришлось выдержать то, что он называл «взглядом». Её янтарные глаза впивались в него – не с осуждением и не с жалостью, а с тем и другим вместе. От такого «взгляда» у него возникало чувство, будто он разочаровал её. Он решил оправдаться.

– Думаешь, у меня есть время…

– У меня есть. И у сестёр Мираколи тоже.

Через неделю всё было устроено.

Внимание Фейры привлекло письмо, которое Бокка принес врачу из Совета по здравоохранению. Само содержание – требование регистрировать в Совете все новые методы лечения, направленные на борьбу с чумой, – её не заинтересовало. Однако она взглянула на бумагу через плечо Аннибала, заставив его занервничать от её присутствия.

– Почему бумага обесцвечена? – она показала пальцем. – И откуда здесь это белое пятно?

Он посмотрел, куда она показывала. Письмо было написано секретарем Совета, мелким почерком, а бумага была в коричневых пятнах, словно рябая курица, кроме одного длинного прямоугольника, пересекавшего её по диагонали, где бумага сохранила свой первоначальный алебастровый цвет, а чернила оставались чёрными, как смоль.

– Её обработали дымом, – ответил он. – Обычное дело во время чумы, чтобы зараза не переходила из одного округа в другой вместе с почтой. Видишь, вот две печати, – он перевернул письмо, – одна от отправителя, красная, и оранжевая от Совета. – Он показал ей два восковых круга.

Ей стало любопытно.

– А белое пятно?

– Здесь письмо держали щипцами над дымом.

В течение недели она ввела схожую систему, обрабатывая дымом письма от семей, и собственноручно передавала их пациентам. Аннибал смотрел, как она сидит возле больных, пока они читают письма, или читала вслух для тех, кто совсем ослаб, – со своим неповторимым акцентом. К его изумлению, больные улыбались, даже умирающие, и он замечал по её янтарным глазам, виднеющимся над вуалью, что она тоже улыбается.

Аннибал обнаружил, что она знает всех пациентов по именам.

– Номеру один нужно сделать компресс, – бросил он мимоходом.

Она преградила ему дорогу и посмотрела на него своим особенным «взглядом».

– Кто это – номер один?

– Тот, что в самом конце.

– Это Стефано. Брат Томмасо.

– Томмасо?

И снова «взгляд».

– Номер пятнадцатый.

Он удивился.

– Думаю, было бы лучше разместить их рядом.

Она внесла и другие изменения – часто не дожидаясь его разрешения. Она думала, что он слишком увлечен хирургией и иногда делал операции без должных причин. Она бы никогда не взялась за скальпель без крайней нужды. Врач велел ей каждый день ставить пациентам пиявки, он разводил их возле влажных солончаков и имел нескончаемый запас. Но она с отвращением посмотрела на темно-серых червей, извивающихся в банке, и врач ни разу не видел, чтобы она кому-нибудь ставила пиявки.

Вместо этого она принялась изолировать пациентов – не только от их семей, но и друг от друга, развесив между ними ширмы для большего уединения – прямоугольные льняные занавески, смоченные камфарой. Она мыла пациентов ежедневно и призывала поступать так же их родных, обитавших на острове. Когда Аннибал выразил сомнения, она ответила словами Мухаммеда. «Очистись сам, – произнесла она нараспев, – и Бог очистит тебя всего». Эта невероятная девушка даже добилась того, что монахини стали выстраиваться в очередь возле небольшого глубокого водоёма за терновником, чтобы окунуться. Однажды, стоя высоко на смотровой башне, Аннибал к своему ужасу заметил их белеющие ягодицы и задумался о том, какие отношения установились между Бадессой и Фейрой. Обе женщины считали друг друга неверными, но Бадесса не только поддержала почтовое сообщение с больными, которое ввела Фейра, но и одобрила ежедневные омовения как нерушимое правило. Аннибал терпел каприз Фейры, пока однажды она, сверкнув на него своими топазовыми глазами, не произнесла неслыханные слова: «Вам тоже не мешало бы помыться».