Марина Фиорато - Венецианский контракт

Иногда Фейра вспоминала про команду “Il Cavaliere” и Таката Тюрана, её прежнего товарища. Вероятно, он уже погиб от чумы, и она оплакивала его смелость. Но теперь все они, даже отец, казались частью совсем другой жизни; бесплотные, как призраки или силуэты театра теней карагез, в который она ходила в Бейоглу. Каждую неделю она все ещё складывала цехины в желтую туфельку, но все реже и реже думала о Константинополе. Время шло, и жители Лаззаретто Ново стали её жизнью.

Особенно один из них.

Человек-птица стал её неизменным противником. Он был словно заноза или комар, от которого никак не отделаться. Но её споры с ним и их борьба за правила, по которым должен жить Тезон среди всех этих смертей и болезней, помогали ей, как ни странно, чувствовать биение жизни больше, чем когда-либо. Больница превратилась в крепость, которую они осаждали; она была Саладином, а он Ричардом Львиное Сердце, а Тезон – их Священным Городом. Ни Восток, ни Запад не могли возобладать, и полководцы обменивались рукопожатиями почти ежедневно.

Многие месяцы Фейра спорила с человеком-птицей о его методах. Девушка знала, что в Падуе процветала мода на хирургию, а лечение травами постепенно затухало, но она не понимала, каким образом его нескончаемые пиявки и вскрытие бубонов помогали больным. А он не понимал, как письма, которые она носила между поселением и Тезоном, или пение детских песенок могло поднять настроение пациентам. Фейра не говорила ему, как именно она убедилась в неэффективности вскрытия бубонов, которое она использовала как последнюю надежду, чтобы спасти отца, и потерпела неудачу. Она знала, что во всех своих медицинских принципах человек-птица опирается на учение Галена, греческого язычника, которое ей казалось карточным домиком. Она пыталась убедить врача, что смертность среди оперированных им намного выше, чем среди тех, кого он оставил в покое, но тот и слышать не хотел.

Аннибал утверждал, что речь идет о балансе: кровопускание, пиявки и вскрытие бубонов восстанавливают естественный баланс биологических жидкостей организма. В этом их взгляды не так уж и разнились, и Фейра попыталась объяснить ему принцип мизана – баланс между телом, разумом и душой, но здесь они снова столкнулись лбами. Он настаивал на непременном хирургическом вмешательстве.

Но кое в чем им пришлось согласиться: ни один из методов лечения, предложенных Советом по здравоохранению, не имел никакого благотворного воздействия. Человек-птица рассказал ей о враче по имени Валнетти и его «Уксусе четырех разбойников», и они вместе посмеялись над ним. Однако Фейра неожиданно задумалась: если человек верит, что ему дали лекарство, которое вылечит его, сможет ли сила этой веры оказать физическое воздействие? Так что, посмеиваясь вместе с доктором, она решила, что подход этого шарлатана Валнетти был логическим завершением мизана: медицинское воплощение превосходства разума над материей.

Когда Валентине Трианни пришло время рожать, Фейре пришлось одной бороться за младенца в домике возле колодца из-за разногласий с врачом в вопросах лечения. К тому же человек-птица считал, что занятие акушерством выходит за рамки его обязанностей. И только мать девушки помогала ей.

Роженица корчилась на кровати, её раздувшийся живот тревожно шевелился. Она мучилась уже вторые сутки. Валентина то теряла сознание, то приходила в себя, её иссиня-чёрные волосы рассыпались на подушке, словно лучи темного солнца. Её муж стоял внизу, сгорбившись над очагом и стараясь не слышать криков.

Фейра трудилась при свете свечи, и её собственная гигантская тень на стене насмехалась над ней, будто это театр теней неумелого врача. У девушки оказался узкий таз, а малыш был крупный. Фейра знала, что хорошая диета – лучший врач, поэтому жители Лаззаретто питались хорошо и дышали свежим солёным воздухом. Если бы Валентина рожала в трущобах, ребёнок мог выскользнуть, словно смазанный маслом, но здесь младенец превысил норму. Так что когда унылый звон церковных колоколов возвестил полночь, Фейра вытерла руки и сказала матери Валентины, что идёт за доктором.

Она заметила облегчение на лице старой женщины, но не оскорбилась, а обрадовалась; она поняла, что была права, когда спорила с человеком-птицей, – вера в то, что помощь близка, почти столь же благотворна, как исцеление; сам врач становился лекарством. Однако ей нелегко было прийти к человеку-птице посреди ночи и признать, что она, промучившись тридцать шесть часов, рисковала потерять и мать и ребенка, и что в данном случае операция – единственное спасение.

Воодушевлённая, она побежала сквозь прохладу ночи – и свет в окне врача вел её, словно Полярная звезда. Она постучалась в деревянную дверь – один раз, два раза, но ответа не последовало. Вдохнув холодный ночной воздух, она подняла щеколду и вошла.

Юноша сидел, склонившись над очагом. Его растрепанные темные кудри упали на лицо, и отсветы огня отливали на них медью.

Он так напряженно смотрел на пламя, что не слышал стук. Но когда она вошла, он вскочил так внезапно, что его стул опрокинулся.

– Где врач? – спросила Фейра.

Юноша невольно поднес руку к щеке, словно его застали без одежды. Вдруг он все понял. – Я врач, – сказал он.

Фейра отступила к двери. Голос был тот же, но мягче, словно очищенный от жесткой скорлупы.

– Вы врач? Но вы такой… – она не знала, как закончить предложение. Молодой? Красивый? Удивленный? Виноватый? И, казалось, загнанный в угол.

Его рука потянулась к клюву, который висел над очагом, и она подумала, что он прячется за своей маской, как она – за своей.

– Что тебе надо? Что случилось? – спросил он, и она сразу узнала своего человека-птицу: грубого, бесцеремонного.

– Валентина Трианни, – сказала она. – Время пришло, но ребенок не может родиться.

Без лишних слов он накинул свой плащ и надел маску.

Фейра наблюдала за ним, пока он осматривал Валентину, склонившись над девушкой со своим клювом, словно над добычей. Но Фейра больше не видела маску, а только его незабываемое лицо, обжегшее её, словно пламя свечи. Она знала, что он скажет.

– Ребенка надо извлечь.

Она была права. И именно поэтому она позвала его.

– Биндусара, – сказала она, словно прочитав его мысли.

– Император Индии, которого вырезали из чрева матери, – продолжил человек-птица, и их взгляды встретились. – И Святой Раймунд Ноннат, Нерожденный, – с этим и связано его прозвище. И в обоих случаях…, – начал он, но внезапно смолк.

И вновь она поняла, о чем он умолчал. В обоих случаях матери не выжили.

Но выбора не было. Малыш Трианни шёл ногами вперед и не собирался переворачиваться. Валентина действительно могла умереть, но если они ничего не предпримут, она все равно погибнет, а вместе с ней и малыш. Аннибал рявкнул на мать, чтобы она ушла, но она не решалась покинуть дочь, пока Фейра не убедила её, что присмотрит за Валентиной, а она, оставаясь в комнате во время операции, подвергает опасности свою дочь. Когда старушка ушла, человек-птица снял маску.