там видно снизу, под короткой юбочкой примы? Есть панталоны или же нет? Близорукий фон Бюрен даже кончиками пальцев потянул глаза к вискам – чтоб лучше видеть, а брат его, майор Густав, привстал на заднем ряду: у себя на Митаве и не ведал он о подобных зрелищах. Певица чуть раскачивала качели, и юбочка взлетала, колыхаясь – как обещание несбыточного. Где там было им вслушиваться – в арию, в голос, в фиоритуры…
«Это даже хуже, чем конь», – подумал Яков, предчувствуя дурное. И не ошибся.
Царица отняла от глаз платок, больно шлепнула любопытного Бюрена сложенным веером с одновременным беззвучным, но злобным:
– Schlampe! – Яков прочел по губам эти ее слова.
Гофмаршал со своего места в отчаянии делал знаки Ла Брюсу, и на сцену, огибая застывших Поппею и Аницетуса, лавиной высыпались спасительные карлики – но было уж поздно. Царица встала с места – алым негодующим столбом, – и замерли скрипки, и замолчала прима, и вмерзли в сцену несостоявшиеся веселые лацци. Начался великий исход – злая государыня, Бюрены с поджатыми хвостами, равнодушный старший Левенвольд, злобный и растерянный младший, розовая веселая цесаревна, наследница с болонкой, Черкасские в шелухе орехов, посол де Лириа, уже сочиняющий в своей голове злорадное донесение католическому государю…
И так далее, и так далее – пока зал вовсе не опустел. Ла Брюс, бледный, аж серый, бессильно присел на край сцены, обнял острые колени – ненужная флейта валялась рядом – и провозгласил трагически:
– Завтра же уеду! К чертовой матери, во Флоренцию! Нет, сегодня! Прочь отсюда…
Ветряная машина все дула, гоняя по полу среди изогнутых золоченых ножек – ореховую шелуху, бумажные обертки, потерянный белый платок… Прах на ветру – прах от всего, что не вышло, провалилось. Актеры стояли неподвижно на сцене, хор оцепенел, непосредственные карлики уселись на пол, и Лупа машинально раскачивала ненужные более качели.
Из-за сцены вернулся Гросс:
– Что такое?
– Лопнули, провалились, – пояснил для него Ван Геделе. – Государыня гневно удалилась, и с нею придворные.
– Это бывает, – с удивительным равнодушием отвечал ему Гросс. – Фортуна непостоянна. Надеюсь, господин Ушаков не арестует всех нас как фривольных бунтовщиков.
– А может? – не испугался, но удивился Яков.
– Он все может! – повернулся к нему Ла Брюс. – Все всё могут! Только меня здесь не будет – уже через час, клянусь! Ханжи, пуритане… А вы, – концертмейстер встал на ноги и напустился на оцепеневших актеров, – кыш со сцены, откуда пришли – на конюшню, на кухню, в людскую Левенвольда! Тупицы, бездарности…
– Пойдем и мы, – вздохнул, но отнюдь не печально, Гросс. – Раз тупицы мы и бездарности. Я знаю кабак неподалеку, где можно залить печаль. Ведь нам некуда вернуться с тобою – не ждут нас ни на кухне, ни в конюшне, ни в людской Левенвольда.
– Обер-гофмаршал, наверное, теперь со зла растерзает всех нас, – предположил Яков, но Гросс покачал головой, увлекая его за собой, в лабиринт картонных декораций:
– Он не вернется. Он не играет более в сломанные игрушки. Сделает вид, что провал – целиком заслуга Ла Брюса, и с чистой душою выкинет Ла Брюса вон. Он уже сватает в Петербург, на новое место, новую звезду, молодого концертмейстера Арайю. Спишет Ла Брюса, пригласит Арайю – и начнет роман с чистого листа. Мы все для него игрушки, которые он привык ломать и бросать.
– Соломенные собаки… – вспомнил про себя Яков, и Гросс, удивительно, понял его и продолжил:
– Жертвенные животные. Лупу, дурочку, жаль – ей теперь одна дорога, обратно в деревню.
Яков огляделся – вдали призрачно горели свечи в гримерке певиц, но самих певиц нигде не было видно, быть может, убежали рыдать.
– Ты успеешь ее утешить, – усмехнулся Гросс, прочитав его движение. – Идем же, пока не пришли из тайной полиции и не повязали всех нас – за фривольную Лупину юбку.
– Доктор Ван Геделе? – Яков вздрогнул, услышав собственное имя. Неужели пророчество Гросса сбылось и черные призраки уже явились – арестовать его как опасного бунтовщика?
В полумраке театрального лабиринта проступили черно-желтые цвета курляндской ливреи и жесткие букли белого лакейского парика – то был ложный страх, явился всего лишь слуга:
– Я за вами, от баронессы Корф. Вы срочно нужны, доктор – уже отошли воды. У вас же все с собою? – слуга кивнул на неизменный саквояж, с которым никогда не расставался Ван Геделе.
Яков тряхнул саквояжем, и в чемоданчике весело звякнуло – отозвались волшебники-«чемберлены»:
– У меня всегда все с собою. Я готов, поспешим, – и поклонился, извиняясь, Гроссу: – Прости меня, Пауль. Клятва Гиппократа, будь она неладна.
Господь милостив был к баронессе и послал ей легкие роды – в два пополуночи Яков Ван Геделе уже подходил своим летучим шагом к дому профессора Бидлоу. Летняя ночь обнимала его душистой негой – ароматами пионов и жасмина, и все надрывалась за соседским забором неугомонная шавка.
Яков замер на мгновение на крыльце, задрав голову – в чистом небе плыли, поворачиваясь, созвездия. Яков никогда не знал, как соединять невидимыми линиями звезды, чтоб получить воображаемые небесные фигуры. С него довольно было и того, что звезды попросту есть и благосклонны к нему – ведь где-то, в сказочном доме Корфов, на драгоценной постели, спят его, в некотором роде, творения – мать и дитя, здоровые и до поры до времени счастливые.
Доктор толкнул дверь, ожидая застать в доме сонный покой, полночное безмолвие.
– Яси! – Петер бросился к нему из гостиной, сжал в объятиях. – Яси, Яси…
Он был пьян и дрожал, как мышь под метлой. Яков погладил его трясущиеся плечи:
– Полно, Петечка! С чего ты так раскричался? Я был у пациентки, встречал появление на свет божий младшего Корфа. Готов поспорить, он будет назван Карл Густав, как все немецкие первенцы.
– Яси, Гросс арестован, а скрипач ваш сбежал, – начал сбивчиво Петруша.
– Ла Брюс? – уточнил потрясенно Яков. Он-то думал, то была шутка, про господина Ушакова…
– Ну да, тот содомит со скрипкой, что вечно играет на праздниках – я не помню его имени. – Петер выпустил Якова и отошел к столу – налить себе выпить. – Дядюшка сейчас у Лестока, пытается узнать, что с тобою.
– Так пошли к ним лакея, пусть скажет – отбой, я дома, – предложил Яков и тут же подумал, что радовать дядюшку, быть может, преждевременно. – Кто еще арестован?
– Не знаю, кажется, один Гросс, – отвечал Петер. – Актеры попрятались в доме у Левенвольда – а этого точно не тронут, господам из полиции он пока не по зубам. Что было-то у вас такого на сцене – я слышал,
