Непокорная фрау Мельцер - Якобс Анне

Августа покраснела, потому что теперь все смотрели на нее. Но в трудную минуту ее редко смущала ложь.

– Ты удивлена? – Она пожала плечами. – У тебя слишком дорого, Йордан. Кто может заплатить две марки за четверть фунта кофе?

Ложь не была слишком убедительной, потому что все здесь знали, что семья садовника Блиферта никогда не могла позволить себе настоящий зерновой кофе.

– Заходи завтра. Мы договоримся, – пообещала ей Йордан, а затем с фальшивой улыбкой повернулась к Брунненмайер. – А остальным я желаю приятного воскресенья. Не работайте слишком много, мои дорогие друзья, это вредно для здоровья в такую жару.

Юлиус открыл ей дверь и терпеливо стоял, пока она подчеркнуто медленно выходила на улицу.

– Хорошего воскресенья и без обид. До скорой встречи…

Когда он вернулся к столу, повариха встретила его недружелюбным взглядом, но он лишь пожал плечами.

– Теперь меня все удивляет, – произнесла Герти.

– Что тебя удивляет?

– Что вы не можете найти общий язык с фон Доберн, Юлиус, – объяснила Герти. – Ведь у вас такая слабость к ядовитым змеям.

Юлиус только фыркнул и презрительно махнул рукой в сторону Герти. Августа истерически засмеялась и потянулась за своей корзиной.

– Мне пора. – Она встала. – Я завтра приду на два часа – выбивать ковры.

– Августа.

С неохотой она повернулась к Брунненмайер.

– Что еще?

Фанни Брунненмайер сняла очки, дважды моргнула, а затем пристально посмотрела на нее.

– Ты же не будешь тратить свои деньги на такую ерунду, правда? Гадание на картах. Стеклянный шар и что там еще? – Августа рассмеялась ей в лицо. Неужели она думает, что Августа сошла с ума? Она знала, как лучше потратить свои деньги. Если бы они у нее вообще были. – Тогда все в порядке.

Покачав головой, Августа пошла к двери и помахала Эльзе, мол, не забудь завтра сказать хозяину, что ей понадобится помощь Августы для большой осенней уборки в октябре.

Нет, Августа так же мало верила в предсказания Йордан, как и Брунненмайер. Ее интересовало нечто совершенно иное.

В своих лихорадочных грезах она видела то, что давно дремало в глубинах ее сознания, как увядшие листья, тонущие в пруду. Образы были неясными и, казалось, колебались, как отражение на движущейся поверхности воды. Иногда это был всего лишь один образ, одно воспоминание, на которое она смотрела с нежностью, с которым разговаривала, иногда плакала. Затем снова на нее обрушивалось множество пугающих сцен, мелькающих, как окна скорого поезда, и она лежала, задыхаясь в подушках, во власти лихорадочных фантазий.

Вначале она видела свою мать. Это были бледные картины, больше похожие на рисунки карандашом, без цвета. Молодая женщина перед мольбертом, шерстяная шаль обернута вокруг плеч, на которые свободно падают длинные распущенные волосы. Лицо угловатое, выдающийся нос, подбородок, плотно сжатые губы. Ее правая рука твердыми, резкими движениями пробегала по листу на мольберте. Черные штрихи. Она рисовала угольным карандашом.

И снова лицо матери появилось совсем близко, склонившись над ней, вот она уже другая. Нежная. Она смеялась вместе с ней. Дразнила ее. Кивала ей. Наклоняла голову, отбрасывала назад длинные волосы. Marie… Моя дочь. Марихен… Дитя Марии… Моя маленькая Мария… Que je t’aime. Как я тебя люблю. Моя святая… Ma petite, mon trésor… Моя малышка, мое сокровище…

Она слышала ласкательные имена, которыми ее звали дома, и вспоминала их. Все до единого. Ее руки были очень маленькими, и она махала ими перед лицом матери, хватая ее за нос. Она слышала ее смех и ворчание: «Отпусти, маленькая дикарка. Ты делаешь мне больно!» Она чувствовала одну из густых рыжеватых прядей волос в своей ладони, вспомнила, как засунула ее в рот и не хотела выпускать.

Когда она ненадолго просыпалась из своих лихорадочных снов, рядом с ней сидела Ханна. Держала в руке чашку и давала ей ромашковый чай. Она пила с жадностью, начинала кашлять и в изнеможении опускалась обратно на подушки.

– Вы должны что-нибудь съесть, фрау Мельцер. Хотя бы ложечку. Гертруда приготовила для вас говяжий бульон с яйцом. Вот так… Еще одна маленькая ложечка. И вот этот крошечный кусочек белого хлеба.

Еда была ей противна. Она хотела только пить, увлажнить сухой рот, обветренный язык, влить прохладную воду в свое пылающее от лихорадки тело. Но каждое движение было бесконечно изнурительным, она с трудом могла поднять голову. Ее пульс бешено скакал, дыхание становилось частым, иногда ей казалось, что она летит.

Она услышала звуки фортепиано. Это был Лео, ее маленький Лео. Додо тоже была здесь с ней, она слышала, как дочь шепчется с Ханной. Ее дети были рядом. Додо протягивала Ханне влажные полотенца и тихо спрашивала о чем-то. Ханна обернула прохладные ткани вокруг ее лодыжек и запястий, и жар на мгновение спал. Часто она слышала голос, который очень хорошо знала. Это был голос ее невестки Китти.

– Нет, мама. Об этом вообще не может быть и речи. Она слишком тяжело больна. Доктор Грейнер приходит каждый день, чтобы проверить ее… Дети? Ни в коем случае. Нет, пока эта мегера бесчинствует на вилле… Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.

Тогда Мари вдруг осознала, что она больна и лежит в доме Китти. Далеко от виллы. Далеко от Пауля, с которым она поссорилась. Перед ней разверзлась бездна, словно огромная пасть, желающая ее поглотить. Разлука. Возможно, развод. У нее отнимут детей. Придется расстаться с семьей. Она должна будет покинуть все, что когда-либо любила. Уйти в темноту. В одиночество.

Лихорадка вспыхнула, как мощное пламя, поглощая ее, как спичку. Она видела знакомую, уродливую комнату, штукатурку, осыпавшуюся со стен, кровати, неопорожненные ночные горшки под ними. Кто-нибудь из детей всегда был болен, обычно самые маленькие. Часто даже несколько, они заражали друг друга. Когда один из них умирал, его заворачивали в простыню и уносили, но куда – она никогда не узнала. Она видела свою подругу. Ее, как и дочь, звали Додо. Ее маленькое бледное лицо, тонкие руки, длинная ночная рубашка, разорванная на боку. Она слышала шепчущий голос, тихий смех, на короткое время почувствовала ее хрупкое тело рядом с собой в кровати. Додо увезли в больницу, и больше она ее не видела. Если ребенок был здоров, ему приходилось работать на кухне или перебирать картофель в погребе.

«С тобой всегда одни неприятности. Ты, наверное, думаешь, что слишком хороша для фабрики? Хочешь подняться выше, а? Читать книги. Рисовать картины».

Это была Папперт, директор сиротского дома «Семи Мучениц». Она никогда не забудет эту женщину, которая издевалась над ней долгие годы.

На совести этой женщины было бесчисленное множество маленьких бедолаг, она экономила на еде и одежде, не топила печь, переводила деньги фонда на свой счет. Какое дело было Папперт до того, что малыши умирали? Всегда появлялись новые, и церковь платила за них.

– Но только на несколько минут, – раздался голос Китти. – Тебе нельзя с ней разговаривать. У нее все еще лихорадка. Будь осторожен, не опрокинь чайник.

Она почувствовала руку на своем лбу, тяжелую и прохладную. Кто-то неловко провел пальцами по ее щеке, коснулся рта.

– Мари. Ты меня слышишь? Мари. – Ее охватило страстное желание видеть его. Она открыла глаза и увидела лицо, дрожащее, нечеткое. Это был Пауль. Он пришел к ней. Все было хорошо. В конце концов, она любила его. Она любила его больше всего на свете. – Ты должна поправиться, Мари. Обещай мне. Мы больше никогда не будем ссориться. Лишь бы ты снова была с нами. Нет нужды в этих глупых ссорах. Все может быть так просто.

– Да, – услышала она свой шепот. – Да, все так просто.

Поцеловал он ее или нет? На мгновение она почувствовала запах его куртки, знакомую смесь запахов табака, фабрики, автомобиля и цветочного мыла, почувствовала его небритый, шершавый подбородок на своей щеке. Потом он ушел, и где-то в коридоре сердитые голоса заспорили друг с другом:

– Где они, по-твоему, сейчас? В школе, конечно!