Петр и Иван летели рядом с ним бесшумно и стремительно, словно две огромные летучие мыши, увлекая князя Федора своим жутким, исполненным неприкрытой похоти движением, и он вздохнул свободно, когда наконец звездная, морозная ночь глянула им в лицо.
Иван тихо свистнул – незримый слуга подвел трех коней, и, вскакивая в седло, князь Федор так остро вспомнил другую зимнюю ночь, за тысячу верст отсюда, у занесенных снегом раненбургcких стен, что едва сдержал стон. Тоска захлестнула горло – тоска, а еще некое предчувствие: оно так и молило повернуть коня в переулочек, исчезнуть отсюда, а уж наутро он что-нибудь придумает, например, соврет, будто скакун вдруг понес… Но князь смирил себя. Пока оставалась последняя, хоть самая малая возможность обратить цареву кратковременную благосклонность на пользу себе (а значит, семье Меншикова), он не собирался расставаться с надеждой. А потом… а потом, князь Федор Долгоруков был русский человек, а значит, в душе его, как в душе всякого русского, жила подспудная вера в цареву справедливость и высокое его предназначение. Поколения его предков сложили головы за веру и государя, даже в самые жестокие минуты твердо веря, что царь милосерд – неправедны лишь наветы злодеев-завистников. На его глазах, на глазах русского человека, отправлялся навстречу опасности русский государь, и долг свой молодой князь видел в одном: не оставить своего господина в этой опасности, а если понадобится, и жизнь за него отдать. Это было противно сердцу – зато согласно с честью.
Ну а эти двое держались так, словно сам черт им не брат, и дорога, по которой они ехали, явно была им хорошо знакома.
Заснеженная, кружевная, белая Москва обступала их. То там, то здесь взбрехивали собаки, либо сонно окликали сторожа: «Кто тут?», либо даже поскрипывали приотворяемые калитки, чтобы можно было оглядеть мимоедущих, но всадники не сбавляли прыти. Наконец они задами подъехали к огороду, спускавшемуся уступами в овраг. Иван едва слышно свистнул; от изгороди отделилась четвероугольная приземистая тень – это был человек, закутанный в огромный тулуп, – простучала зубами: «Замор-роз-зили, милос-ттивц-ц-цы!» – и приняла коней. Князь Федор замешкался, прикидывая, какие еще найти доводы, чтобы образумить государя, но Иван приглашающе махнул рукой – не отставай, мол! Царь же лишь оглянулся на него незряче, будто на неживую помеху, и устремился вперед: глаза блестят, губы плотно сжаты, уши стали торчком… Лоб его блестел испариной даже на морозе, и князь Федор понял, что сейчас его легче убить, чем остановить – в точности как кобеля, бегущего на собачьи свадьбы! И он окончательно махнул рукой на уговоры, решив молча вытерпеть все до конца.
Проторенная тропка вывела к заднему крыльцу, и низкая боковая дверка тотчас распахнулась при их приближении. Князь Федор стиснул рукоять пистолета за поясом… но нет, это была не засада; взволнованный женский голос прошептал: «Милости просим! Заждались!» – и вся троица вступила в тесный коридорчик, а из него сразу в комнату с низким сводчатым потолком, под которым белела расстеленная кровать и так крепко, жарко пахло распаленным женским телом, что Петр громко задышал носом, а Иван сладострастно простонал: «Заждалась, лапушка!»
Приведшая их женщина быстро, нога об ногу, скинула валенки, в которые была обута, движением плеч освободилась от шубенки (под ней была лишь рубаха на голое тело), и этот дух сладострастной самки еще крепче ударил по ноздрям. Петр покачнулся и слепо, напористо зашагал к постели, куда уже успела скользнуть бабенка, источавшая пряный запах распутства. Князь Федор увидел, как молодой царь вскочил коленками в пуховики, сразу провалившись чуть не до пояса, но тут Иван, буркнув ему вслед: «Штаны снял бы, ваше величество!» – взял брата за плечи, обернул спиной к кровати и вытолкнул в темные сенцы, накрепко захлопнув за ним дверь.
Князь Федор несколько раз глубоко вздохнул, силясь успокоиться, но не смог. К дрожи волнения прибавилась дрожь холода (сени выдувало насквозь!), и у него теперь зуб на зуб не попадал. Так уж сложилось, что весь строй мыслей и чувств его был устремлен лишь на воспоминания, и, как ни был оскорбителен образ этой распутной постели даже для мыслей о его тайной жене, князь Федор не мог избавиться от незабываемых картин: ее благоговейный взор сквозь завесу спутанных кудрей, и ароматные, нежные бедра, содрогающиеся под его поцелуями, и пересохшие губы, почти с мольбой, почти со страданием выдыхающие его имя… Он зажмурился: счастье и тоска тягались в его душе, но ничто из них не могло осилить – рвали сердце на части!
Тяжелый хрип, а потом гортанный, довольный смешок донеслись до него из-за двери, и князь Федор с омерзением отпрянул. Однако там не стеснялись – разошлись в буйстве вовсю, и скоро князь Федор понял, почему Иван не оставил молодого царя наедине с его любовницей: когда тот мгновенно изверг свое нетерпение, на постель взобрался Иван и принялся медленно, умело, напоказ ласкаться с девкою, этим изощренным зрелищем вновь возбуждая и обучая неопытного Петра. К тому времени, как Иван завершил свой урок, Петр вновь был готов к бою, и не успел его фаворит еще слезть с постели, как прилежный ученик начал выказывать свои успехи.
Князь Федор уставился в стену, стиснул зубы. Он отнюдь не был ханжой, вот уж нет, и как ни был влюблен в Марию, понимал, что мужчине надобно не только сердце наполнить, но и блуд почесать. А если ему самому не хочется никого, кроме возлюбленной, так ведь не всем же везет в жизни! Что ж, что Петру еще двенадцать лет: его род рано начинает, да и наставник все время будоражит. Ну а Ванька – он таков, каков есть, его уж не переделать. «Разве я сторож брату мо-ему? – усмехнулся князь Федор. – Тем паче – повелителю!» Судя по всему, дорожка в этот вертеп обоими была проторена (когда успели? Царь ведь едва неделю в Москве! Ну, не зря говорят: дурное дело – нехитрое!), здесь им вполне безопасно. Так что ж так теснит, и щемит, и ноет сердце? Почему снова и снова встает перед глазами лицо Марии, какое он видел в том сне: измученное печалью, которую дольше терпеть уже невыносимо, – почти предсмертной печалью?! Откуда это смутное предчувствие опасности, которое все сильнее томит душу? Чудится или уже впрямь слышны поодаль крадущиеся шаги, чье-то неровное дыхание, шелест одежды? Играет лунный свет, или вправду вышла из-за поворота лестницы некая белая, призрачно-белая фигура и, не держась за перила, медленно двинулась по ступенькам?..
* * *
Князь Федор перестал дышать. Под шапкою тесно сделалось волосам – они встали дыбом.
Белая женская фигура приближалась неотвратимо: он уже мог разглядеть легкие складки ее рубахи, оголенные до плеч руки, одна из которых чуть поддерживала длинный подол, так что виднелись босые ноги, почти невесомо касавшиеся пола.
