к Фролу.
— О-а э? — спросил он про Осьму.
Дед замахал, мол, ушла… нет, убежала. «Куда убежала?» — скосил глаза на дверь Данила. Фрол что-то ответил, шамкая тонкими губами. «Куда?» — сдвинув брови, дернул подбородком Данила.
— Подсоблять, — это Данила понял хорошо.
— У о-о-ять? — переспросил. «Куда подсоблять?»
Дед снова задвигал ртом, да как разобрать. Отчего ж как надо, так никогда не разберешь⁈ Хлеще боли дернула злость, а на кого злился, Данила и сам объяснить не мог. Ответ пришел через дверь, просочился в щели, то был запах дыма. Не приветливого печного жара, а запах злого всепожирающего пламени.
Данила, на ходу накидывая кожух, рванул к крыльцу, задрал голову к небу и все понял. Он это уже видел… в Суздале.
Их край посада пока не горел, дым шел с двух концов — от градской городни, вдоль Колокши, и от княжьего детинца. Шла ли сеча? Где уже вороги? Он все это мог бы услышать, если бы мог слышать. Данила вернулся в дом, перекрестил блаженно улыбающегося старика, схватил топор и выбежал вон.
Посад пугал пустотой. Никого — ни живых, ни мертвых. Не было и следов конских копыт. Оно и понятно, зачем алчной саранче бедняцкий конец, ежели за детинцем хоромы боярские да княжий терем. Данила, борясь с сухим ветром, смешанным с гарью, повернул к торгу, и едва не споткнулся о первый труп. Тело лежало лицом вниз с проломанным черепом. Кто это был, каменщик не опознал, останавливаться он не стал, помчавшись дальше. А вот торг был истоптан сотнями ног, и тела здесь валялись повсюду, а снег был измазан сажей и кровью. Крыша деревянной церкви горела, посылая в хмурое небо черный дым и осыпая округу искрами. Где-то впереди промчались всадники. Грабеж был в полном разгаре, а он, Немко Булгарин, все это время валялся на лавке, не понимая, что происходит!
Осьма? Где может быть Осьма? Остатки защитников должны были отойти к детинцу, туда бежать и безоружному люду. Но Осьма не могла бросить их с дедом, она бы поворотила к дому. Раз не вернулась, стало быть, уже нет в живых. Эта мысль отозвалась ударами в висках. Данила развернулся и побежал к пристани, туда, где пылал самый яркий пожар. На дворе нового дома Зорьки орудовали чужаки, вынося вещи. Данила, чтобы не попасться на глаза, оббежал его стороной. Хорошо, что Зорька ушла. Где и кому могла помогать Осьма? Чем может помочь старая женщина? Она уже не так проворна, чтобы стрелу поднести или сулицу подобрать, разве что молитвой. Молитвой! А ежели она в церкви была?
У посадской городни живых не было, да и самой городни не осталось. Обуглившееся дерево дохнуло жаром, Данила невольно отпрянул. Здесь уж искать некого, надобно бежать назад. Из переулка на каменщика выехали широколицые и темнобровые всадники, что-то крикнули, указывая на него. Над головой просвистела стрела. Данила затравленно огляделся по сторонам, рядом горел забор и ворота, и он шагнул в это огненное кольцо, пробежал через двор, обогнул женский труп, вылетел через малую калиточку. Куда дальше? В детинец, там возможно еще кипит бой, надобно умереть сражаясь, а не бегать тараканом по углам.
И он побежал к внутреннему крому. Боль отступила, Данила ее просто уже не чувствовал, не до боли сейчас. Ров вороги забросали в нескольких местах бревнами да досками развороченных заборов. Тяжелые створы ворот валялись тут же, из широкой пасти пустого проема туда-сюда выезжали и въезжали степняки. Но на стенах еще сражались! Там умирали последние защитники Юрьева. Данила, не чуя ног, перемахнул через ров по выстланному недругами мосту и принялся карабкаться в пролом. Рывок, и он внутри крепости.
Голова снова закружилась, а в очах помутилось. Что это⁈ Дурной сон? Подталкиваемые ворогами пленные юрьевцы таскали вязанки хвороста и соломы, складывая у подножий Георгий. Его Георгия, в который душа вложена, его, Данилы, а еще искусного Бакуна, князя-каменщика Святослава, всех его друзей артельных, его семьи! Еще миг и чудное узорочье охватит жадное пламя, закроет очи святым, присыплет пеплом райских птиц и китоврасов.
Данила, ярясь и уже ничего не видя вокруг, кинулся вперед, спасать Георгия. Расталкивая и врагов, и своих, он, заправив топор за кушак, принялся оттаскивать от стен охапки хвороста, вырывать из слабых женских и старческих рук вязанки. Его натиск был так стремителен, что в начале все растерялись, и только дивились сумасшедшему, что с мычанием, похожим на стон, и упертостью обреченного спасал каменного красавца. А Данила не останавливался, крушил дрова пинками, размахивал руками, снова выхватил топор, мол, не подходи.
Вороги потешались, хохоча и что-то выкрикивая, юрьевцы смотрели с состраданием. Наконец к собору подъехал кто-то из воевод-чужаков, гаркнул на шутников, рукоятью плети указал на Данилу. Притихшие воины кинулись исполнять приказ, оголяя сабли. Вокруг одинокого каменщика, прижатого к своему детищу, стал сужаться смертоносный круг.
«Не дам!» — прохрипел Данила, и плевать, что не проорал, и так всем понятно.
Топор у него выбили быстро, слишком слаб он стал за эти несколько дней непрерывной борьбы и страданий, ударили по голове, повалив на колени, тусклым светом блеснула сабля. Вот и все, но он сделал, что должен был, что мог!
Но отчего-то сабля не ударила по шее, ее убрали в ножны, а руки каменщика скрутили за спиной, связывая его же кушаком. Старик-кузнец что-то бойко тараторил, указывая то на стены с дивным узорочьем, то на Данилу.
— Мастер, его работа. Он, он, — кивал старик седой бородой.
Костер все ж запалили, пламя принялось лизать угрюмых львов, три отрока вавилонских горели не в каменном, а в настоящем пламени, и скрученный Данила уже ничем не мог им помочь. Бабы выли, там в соборе затворились их братья и сестры, сейчас они задыхались от едкого дыма, уходя в райские кущи.
Дальше все завертелось в безумной круговерти. Каменщика куда-то тащили, он уже плохо соображал куда, просто передвигал ноги. Боль вернулась, опоясав живот вместо кушака. Пленных вели к пристани. Улица Данилы уже занялась, Фролу не спастись. Оно, может, и к лучшему, чем медленно помирать беспомощному от голода.
По десному еще целому краю посадской городни вороги гоняли нашего ратного. Тот был уже без шишака и щита, но с секирой в руке. Чуть приволакивая ногу, он все же был достаточно ловок и умело огрызался. Данила не сразу, но признал в нем своего обидчика, мужа Зорьки. Вороги не спешили его убивать, скорее потешались, как только что глумились над попытками самого Данилы спасти собор. Как
