Ознакомительная версия.
— Нужно только замереть, не шевелясь.
Письма сделали свое дело, на следующий день Жак сумел добраться не просто до Сен-Клу, но и до покоев короля. Утром 2 августа он попытался попасть на аудиенцию к Генриху де Валуа. Король обычно принимал подобных посетителей во время своего туалета. Монаха не сразу пропустили, но, услышав шум в приемной, Генрих сам распорядился привести юношу к себе.
Монах, никогда не бывавший при дворе и не представлявший, какое столпотворение по утрам в спальне короля, понял, почему женщина-видение так настаивала на аудиенции наедине. Вокруг королевской тушки суетилось столько народа, что не то что убить, даже просто приблизиться к жертве было невозможно. Даже в полупоходных условиях Генрих себе не изменил.
Пока он сидел на стульчаке, оформленном чуть менее помпезно, чем трон, массажист трудился над одной его рукой, в то время как мастер маленькими золотыми ножничками подравнивал августейшую бородку. Собственно, подравнивания не требовалось, но ритуал надлежало соблюсти. Рядом, держа на подносе серьги и кольца, стоял придворный, остальные, уже выполнившие свои дела, такие, как надевание чулок на августейшие ноги, молча застыли в сторонке. Напряженно ждал только придворный, обязанный подтягивать королевские штаны после того, как Генрих поднимется со стульчака.
Это совершенно не устраивало монаха. Толпа придворных не позволит даже приблизиться к королю, не то что вытащить нож и пустить его в дело. Но пока монаху не оставалось ничего, как протянуть королю принесенные письма. Тот принял свободной рукой, глянул на печати, удовлетворенно кивнул. Письма были от его сторонников, схваченных лигистами и сидящих в тюрьмах.
Жак попросил аудиенции наедине. Это было опасно, но Генрих не желал никого слушать; взяв у монаха письма и раскрыв одно из них, король узнал почерк президента парламента, кивнул и отпустил из комнаты остальных, решив, что монах должен сообщить нечто касающееся взятия Парижа.
Король сидел на стульчаке, монах стоял перед ним коленопреклоненный. Нелепая ситуация, но она никого не удивила. Когда все вышли, Жак вдруг достал из широкого рукава кинжал и всадил его в живот Генриха! Король успел испустить крик:
— Проклятый монах убил меня!
Прежде чем в комнату вбежали придворные и слуги, Генрих сам выхватил из раны нож и в ответ ударил Жака в лоб. Жак, который замер неподвижным, считая, что стал невидим, ахнул:
— Она меня обманула…
Следом на него обрушилось еще множество ударов, от которых монах тут же испустил дух, будучи твердо уверенным, что попадает прямо в рай, ведь избавил Францию от содомиста и пособника дьявола.
Рана оказалась неглубокой, и врачи обещали, что все обойдется. Король лежал в постели и диктовал письма — королеве, чтобы не беспокоилась, а также Генриху Наваррскому в Исси. Но второе письмо отправлять не пришлось, Наварра примчался сам.
— Не стоит волнений, господь отвел руку убийцы, но я знаю, кто эту руку направил, Генрих. Это Монпансье. Монах перед смертью сказал: «Она меня обманула». Я всегда знал, что эта змея нанесет удар.
— Сир, нужно быть осторожней. Разве можно оставаться наедине с чужим человеком в такое опасное время?
— Но он был в монашеской одежде. Я и сам когда-то очень любил белые одеяния этого ордена.
— Монашескую одежду может надеть кто угодно, это не значит, что он действительно монах.
— Он привез письма…
Утро и первая половина дня прошли спокойно, Генрих чувствовал себя почти героем. Наварра уехал обратно в Исси, сам король лежал, стараясь не двигаться. И вдруг…
Сильная боль скрутила живот, а горло перехватил спазм с последующей сильнейшей рвотой.
— Что это?!
С каждой минутой Генриху становилось все хуже, его рвало уже кровью. Врачи с ужасом констатировали, что кинжал все же задел брыжейку и началось внутреннее кровотечение. С таким бороться никто не умел, стало ясно, что король обречен.
По его распоряжению срочно отправили за Генрихом Наваррой. Тот примчался обратно и едва успел застать своего нового друга живым.
— Оставьте нас…
Придворные послушно отошли подальше, однако навострив уши. Генрих Наварра опустился на колени перед постелью умиравшего короля. Тот протянул слабую руку:
— Брат мой, я умираю. Вы единственный наследник, но Францией может править только католик, подумайте об этом…
Следом, чувствуя, что времени осталось совсем мало, Генрих де Валуа потребовал от всех военачальников и придворных принести прямо при нем клятву верности Генриху Наваррскому как будущему королю.
В последние свои минуты Генрих показал себя настоящим королем, разумным государственным деятелем, способным ради единства страны пойти даже на примирение с еретиком, как совсем недавно называл Наварру. Король сделал все, что оставалось в его силах, чтобы примирить, объединить Францию, забыв о себе и своей боли, король последние минуты потратил на спокойствие французов.
Почему же этого не сделать раньше, ведь, примирившись с Генрихом Наваррским и объединив усилия, он мог давным-давно противостоять Лиге или заставить Гизов принять религиозное многообразие Франции. Неужели ради начинающегося примирения (до полного оставалось еще девять лет религиозных войн) должны были погибнуть или умереть почти все участники противостояния — Гизы, Екатерина Медичи, сам король?
Тяжелое наследство он оставлял Генриху Наваррскому, очень тяжелое. Умирающий король понимал, что его не раз проклянут фанатики, которым едва ли придется по душе приход к власти протестанта, именно поэтому он и намекнул зятю на необходимость снова стать католиком…
Агония длилась долго, только в два часа ночи наступило освобождение от земных мук. Видя, как мучается король, невольно плакали все придворные и даже его преемник Генрих Наваррский. Если у Генриха де Валуа и были грехи (у кого их нет?), то своей мученической смертью он искупил большую их часть…
Короля Франции не стало, Генрих де Валуа умер! Да здравствует король Генрих де Бурбон!
Ничего этого пока не знали в Юсоне. На сей раз Маргарита не почувствовала трагедии, а потому была сражена наповал сообщением из Парижа об убийстве короля. Как бы она ни злилась на Генриха, как бы тот ни грозил «уничтожить эту дрянь», как бы ни позорил когда-то перед всем двором, это был любимый брат, тот, кого она когда-то познала и как мужчину.
Два дня Маргарита просто ревела, не слушая никаких уговоров. Только когда слез уже просто не осталось, а глаза опухли, пришла мысль о собственной судьбе. Теперь из всех ее противников остался только Генрих Наваррский, собственный муж, который вовсе не собирался ни считаться с женой, ни заботиться о ней.
Ознакомительная версия.
