Паломничество… почему бы не совершить паломничество и ей, чтобы молить о выздоровлении Кларанс? С некоторых пор она не раз смутно думала об этом. Об этом же говорили ей и Шарлотта, и Филипп. И вот теперь, перед этой святой чашей, напомнившей ей поиски чаши Грааля, она почувствовала, что в ней утвердилось решение. Она поговорит об этом со своим дядей, каноником. Он даст ей разумный совет, но внутренне решение уже было ею принято.
Она отправится в Тур, чтобы молить о помощи святого Мартина, утишающего столько физических и нравственных печалей. Она благоговейно будет молить его о том, чтобы он попросил Господа вернуть ее дочери дар речи, саму жизнь.
Вот уже несколько недель Кларанс поднималась по утрам с постели, позволяла одеть себя, спокойно ела, казалось, слушала, что говорят, проявляла чуть больше интереса к приходившим и уходившим из дома, как будто понимала, по меньшей мере отчасти, что ей нужно делать, но оставалась словно замурованной в каменную оболочку безразличия и погруженной в молчание, которое представлялось необратимым. Что за непреодолимая стена стояла на пути ее мысли, ее речи? Господин Вив считал происходившие улучшения обнадеживающими, надо лишь подождать. Матильда же думала, что наука бессильна и что следует положиться на Бога.
Она приблизилась к дароносице, провела пальцем по выпуклой части. Ее паломничество будет всего лишь призывом, мольбой о милости, но также и актом смирения. Этой ночью, рядом с уснувшим Этьеном, она снова пережила один из тех кризисов отчаяния, когда тело ее бунтовало, вызывая в воображении совершенно реальные навязчивые образы, лишавшие ее сил. Она плакала в тиши ночи, вытянувшись на постели подобно мраморной фигуре на каком-то надгробии, без малейшего движения, чтобы не разбудить Этьена, и заснула лишь под утро с ощущением холодной влаги от слез, следы которых оставались на щеках и на подушке. Удручающее сознание того, что ничто и никогда не излечит его несостоятельности, этого нарушения плотской гармонии, для которой она была создана и которой могла бы еще долго наслаждаться, было для нее невыносимым. Бессилие мужа, как некое тайное зло, разрушало их союз, несмотря на их общие усилия делать вид, что ничего не происходит. Этьен страдал, хотя и по-другому, но не меньше, чем она — в этом Матильда не сомневалась, — от этого краха их близости. Как и ей самой, ее мужу, несомненно, не хватало нежного слияния их тел и радостей, которые оно приносит.
«Прости меня, Господи, ты же знаешь мою слабую душу. Я поеду в Тур просить посредничества святого Мартина в сознании своей малости и недостойности: уже столько лет я борюсь с ниспосланным мне Тобою лишением. Я принимаю его, вынужденная отказаться от дальнейшего сопротивления, потому что наконец поняла, как смешно и бесполезно противиться своему жребию? Покой? Я обрету его, лишь забыв о себе, отказавшись от себя в пользу любви к ближним. Это будет нечто похожее на роды наоборот, когда вместо того, чтобы при рождении помочь исторгнуть плод и снова закрыться, я добровольно откажусь от самой себя, чтобы оставить место для Тебя. Тогда мы с мужем обретем равновесие, которое, я это хорошо знаю, может принести нам только такой выбор. Этьен болезненно любит меня, но ничем не может мне помочь в деле нашего спасения. Его испытание состоит в пассивности. Для такого сердца, как сердце моего мужа, это далеко не самое легкое испытание! Мое же обречено на борьбу — каждый день, на каждом шагу…»
— Мадам, не угодно ли вам взглянуть на новые образцы столовых ножей, которые мы предложим нашим клиентам? — голос старшего мастера прозвучал рядом с Матильдой, по-прежнему размышлявшей перед золотой дароносицей. — С ручкой из слоновой кости будут готовы к Пасхе, с черным деревом, которые обычно продают во время поста, а также инкрустированные слоновой костью и черным деревом — к Троицыну дню, сделанные по вашим эскизам.
— Иду, иду.
Хотя жена ювелира и не страдала тщеславием, она по достоинству ценила уважение, с которым заслуженно относились к ее вкусу при выборе формы и рисунка изделий мастера. Она знала, что ее мнение было для них законом. Решение о ножах предстояло принять ей, так как Этьен был на улице Кэнкампуа с неожиданно приехавшим из Флоренции богатым клиентом. Да и будь он на месте, он, как всегда, не пренебрег бы мнением супруги.
Она прошла в глубину комнаты, где слуга разложил на малиновом бархате многочисленные образцы новых ножей, и склонилась над искусно выделанными ручками. Кое-какие похвалила, иные раскритиковала.
К ней присоединился Бертран. В руках у него был драгоценный кубок, вырезанный из прозрачного хрусталя, в резной серебряной оправе с прекрасными камнями.
— Один из клиентов требует кое-что переделать в этой модели, которую намерен купить. Возможно ли это? Не будет ли недоволен заказавший ее монсеньор Жеан Пале?
— Не может быть и речи о переделке, — сказала Матильда. — Каждое изделие должно оставаться уникальным. Это непреложное правило. Мы можем выбрать сходный мотив, но одинаковый — никогда
Она твердой рукой оперлась на руку Бертрана.
— Будьте непоколебимы, мой сын. Клиентура должна знать, что может твердо рассчитывать на нас.
Работу и покупки прервал звон колоколов собора Парижской Богоматери, церквей Сен Мэрри и Сент Оппортюн. То был корпоративный обычай, никем не нарушавшийся — работу прерывали зимой с последним ударом колоколов, зовущих к вечерне, осенью и весной по утрам и вечерам к молитве, восславляющей воплощение божества во Христе, а летом возвещавшим час гашения огней. Поскольку большинству ремесленников запрещалось работать при свечах, каждый добровольно подчинялся этому обычаю.
Матильда и Бертран удостоверились в том, что в лавке все в порядке, собственноручно заперли ее, выпроводив и покупателей, и учеников.
Солнце снова скрылось за тучами, угрожающе сгущавшимися в рыжеватых отсветах закатных лучей.
— Вечером опять будет дождь, — сказала Матильда.
Об руку с сыном она отправилась на улицу Бурдоннэ.
С наступлением вечера горожане закрывали ставни. Город постепенно затихал, сбрасывая с себя шелуху дневных забот, готовился к долгому ночному отдыху.
Сходя с Большого моста, Матильда сжала руку Бертрана. Среди прохожих, спешивших к огню домашнего очага, к своей тарелке супа, в том же направлении, что и они, шагала Гертруда, повиснувшая на руке тощего парня. Не тот ли это студент, о котором говорила Шарлотта? Ему пока еще не удалось, как и предвидела Флори, разузнать нечто, представляющее интерес о тайных или явных неблаговидных действиях своей подруги.
