— Ваша правда, Флори. Артюс — вот кого я ненавижу! Разве это не естественно? Сам король, так приверженный к христианскому образу жизни, признал, что нельзя больше смотреть сквозь пальцы на этих голиардов, явно опасных для общества, и что все ждут их строгого наказания. С Гертрудой же дело обстоит иначе. Если она и ставит нам палки в колеса, укрывая нашего врага, а потом способствуя его побегу, то делает это по заблуждению, а не со злым умыслом.
Наступило молчание. С первого этажа доносился голос Берод Томассен, отчитывавшей ученика, за испорченный лист пергамента.
— Стало быть, чтобы решить, как нам действовать, нужно еще повременить?
— Другого я не виду.
— Ждать, все время ждать! Это невыносимо!
В голосе Флори прозвучало отчаяние. Ее нетерпение показалось бдительной Матильде одновременно тревожным и очевидным признаком состояния дочери. Вся сила материнской любви должна была бы заставить ее попытаться вызвать дочь, которой грозила опасность, на откровенность, добиться того, чтобы она с полным доверием рассказала ей обо всем, что ее так волнует. Но если Флори немного раньше и затронула тему, которую они начали было обсуждать, то сделала это не иначе как для того, чтобы не касаться другой, более личной. Следовало понять ее и молчать, чего бы это ни стоило. Словно желая исключить всякую попытку доверительного разговора, Флори поднялась, взяла со стула зеркало из полированного олова и посмотрелась в него.
— Смотрите-ка, я выгляжу не так уж плохо, — проговорила она с печальной улыбкой. — У Филиппа, который всегда волнуется по пустякам, не будет больше оснований для беспокойства!
Она снова подошла к Матильде, по-прежнему сидевшей в кресле, положила руки на ее мягко округлые плечи и наклонилась к ласковому лицу матери.
— Я не хочу новых поводов для беспокойства о себе, мама, понимаете? Со времени нашей свадьбы у Филиппа и так уже было больше чем достаточно всяких неприятностей! Я хочу оградить его от любых других!
Выражение ее лица изменилось, стало серьезным, почти торжественным.
— Будьте уверены, из-за меня Филиппу страдать не придется. Я люблю его и достаточно уважаю, чтобы прежде всего думать о его счастье и о мире в его душе!
Матильда, не говоря ни слова, серьезно смотрела на дочь. Между обеими словно замершими на какой-то момент женщинами произошел безмолвный обмен мыслями, связавший их более явной солидарностью, нежели любые слова. В этом молчании восстанавливалось их обычное согласие во всем. Флори теперь знала, что Матильде известны ее терзания, что мать разделяет ее тревогу. Она убедила Матильду, что сумеет быть бдительной, что защитит то, что еще можно спасти. Это все, что она могла сделать.
Она отвернулась, выпрямилась и подошла к кофру.
— Филипп поможет мне выбрать что-нибудь из этих шуб, — сказала она. — Это его подарок Они нравятся ему. Я доверяюсь его вкусу.
Дароносица из массивного золота, казалось, специально вбирала в себя, чтобы потом их щедро отразить, последние лучи заходившего солнца. Увенчанный строгим крестом без орнамента, священный сосуд на квадратной салфетке из черного бархата сиял одновременно глухим и лучистым светом в лавке ювелира.
Приняв это чудо из рук Бертрана, Матильда благоговейно поставила ее на специально приготовленную ткань и отошла на несколько шагов. Среди кувшинов для воды, бонбоньерок, драгоценных украшений, искрившихся на столах и на полках витрины, эта священная чаша, хранительница человечности Христа, отличалась безукоризненной чистотой формы, простой, но торжественной красотой, глубоко трогавшей душу.
— Она сделана по вашему эскизу, мама.
— Но над ее изготовлением проводили ночь вы, мой сын.
Матильда отвела глаза от дароносицы, чтобы заговорщицки улыбнуться Бертрану. Между ними всегда было простое и полное согласие. Ей нравился деятельный характер, увлеченность работой, вкус к жизни, присущие младшему сыну Недостатки его мать не смущали. Она знала их наперечет, но умела к ним приспособиться, понимая, что некоторую строптивость, не выходящую за разумные рамки, следует предпочитать другим, совершенно бесполезным качествам. Их объединяло взаимное доверие, необходимое как одному, так и другой.
Этим утром Бертран говорил с ней о Лодине, о намерении жениться на ней, которое некоторое время хранил в тайне. Откровенно и с полным доверием она сказала ему все, что думала об этом союзе, который, как ей казалось, мог быть счастливым только при условии, что влечение этой девушки более серьезное, чем мимолетная забава или преходящий каприз.
— Как много людей заблуждаются в своих чувствах, — говорила ему она, — слишком поздно осознают это и горько страдают от этого всю жизнь! Вам следует убедиться в истинности, в глубине вашего чувства. Испытайте его в течение какого-то времени, прежде чем взять на себя эту ответственность. Это та необходимая осторожность, требованию которой нужно подчиниться, чтобы не поступить легкомысленно. Разумеется, Лодина наделена сердечностью и умом, я нахожу ее тонкой, чувствительной, может быть, пока еще несколько инфантильной, но способной, однако, проявить твердость и рассуждать здраво. Она, наверное, любит вас, сынок, и это меня не удивляет. Однако это не такая женщина, которой я желала бы для вас. Я вижу ее более женственной, более кокетливой, если хотите, — одним словом, более сформировавшейся. Возможно, я ошибаюсь, но, может быть, ошибаетесь вы. Дайте себе время поразмыслить, не принимайте поспешного решения. Вы еще так молоды…
Он решил подождать, все как следует обдумать, принять во внимание материнский совет. Этому их согласию способствовало чувство взаимопонимания, вызывавшее глубокое удовлетворение у Матильды.
Вот и теперь это подтвердилось в искреннем восхищении красотой изделия, над которым оба они хорошо поработали.
— Это самая красивая дароносица нашей мастерской, — заговорил Бертран. — Аббат из Сен-Мартен-де-Тура будет доволен!
В лавку входили покупатели. Молодой человек улыбнулся матери и пошел им навстречу. Была середина октября. Последнюю неделю было много дождей, но к середине дня солнце разгоняло тучи и запоздалым светом озаряло парижское небо над домами, закрывавшего горизонт с другой стороны Большого моста, перед витринами которых снова толпились люди, радовавшиеся ясной погоде.
Матильда снова занялась золотой дароносицей, заказанной для аббатства Сан-Марино богатым галантерейщиком, супруга которого излечилась от ужасной кожной болезни, совершив паломничество в столицу Турени, к могиле святого чудотворца.
