— Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял — и
прямо в часть!
— Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.
— Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.
— Уж известное дело, — сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.
Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении,
— Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.
Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части,
Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и — был таков.
Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.
— Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?
— Слушаю, ваше благородие, уж это известно, — отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.
— Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, — отвечали целовальники.
— То-то, сейчас!..
— В глухие переулки! — пробормотал хожалый, отправляясь к себе на дом, — а черта ли там есть!
Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.
Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.
— Мне что, — говорит, — пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!.. Побежать сказать в будке, чтоб подняли.
И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.
— Эй! будочник! слышь!
— Кто идет? — крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.
— Пошли, брат, скорей, поднять женщину, вон лежит тут в переулке, пьяная или что, бог ее знает.
— Где в переулке?
— Да вот тут недалеко.
— Ладно; поднимут и без тебя, — отвечал будочник.
Вскоре в глухом переулке раздались голоса хожалого[73] с командой.
— Ну, где тут?… эка невидаль! проспалась бы и здесь! тащи ее покуда в будку.
Хожалый, отдав приказ, отправился домой, а будочники перетащили беспамятную Саломею к будке.
— Вот тебе раз, еще в будку! — сказал один из них, — брось ее в загороду.
На другой день Иван Иванович донес, что во вверенном квартале, в Переезжем переулке, поднята женщина в нетрезвом состоянии, а по освидетельствовании оказалось, что она же и в горячечном состоянии; никакого вида при ней не оказалось, кроме носильного крестьянского платья, почему, вероятно, она в бегах обретается, и куда благоугодно будет ее отправить, — не благоугодно ли в острог в больницу?
— Без сомнения, отправить в острог в больницу.
— Слушаю, — отвечал Иван Иванович.
Обратимся теперь в Москву, к родителям и супругу Саломеи Петровны.
В тот самый день, когда она отправилась по своим надобностям из Москвы, около полуночи Федор Петрович, очень хорошо зная, что Саломеи Петровны нет еще дома, так, для большего убеждения, спросил у слуги:
— Что, Саломея Петровна еще не возвращалась?
— Никак нет-с.
— Ах, ты, господи!.. Нет уж, как хочет, а я спать лягу, — сказал Федор Петрович и лег спать.
По обыкновению, всякое утро приходил человек и будил его, докладывая, что чай готов и что Саломея Петровна изволили уже встать.
Против обыкновения, на другой день после отъезда Саломеи Петровны по своим надобностям человек не приходил будить Федора Петровича и докладывать, что Саломея Петровна изволили уже встать.
Был уже час третий пополудни, Федор Петрович отлежал бока, удивляясь, что Саломея Петровна так долго спит.
«Верно, поздно приехала домой, — думал он. — Вот жизнь собачья!» — прибавил он вслух и крикнул:
— Эй!
— Чего изволите, сударь? — спросил лакей.
— Барыня встала?
— Никак нет-с.
— Ах ты, господи! — сказал Федор Петрович, — в котором часу приехала барыня?
— Барыня не приезжали-с.
— Как, барыня еще не возвращалась домой?
— Никак нет-с.
— Ах ты, господи! — вскричал Федор Петрович, — да где ж она?
— Не могу знать-с; Петр ездил с барыней, они изволили послать его из галереи за афишкой в театр; он взял афишку, а в галерее уже барыни не было, так он и велел кучеру ждать У театра; а сам ждал в галерее в бельэтаже, подле нашей ложи. Театр-то кончился, все пошли вон, а Петр ждал-ждал, покуда свечи потушили. Петр хотел было еще немножко подождать, да капельдинер прогнал его: ступай, говорит, вон; кого ты ждешь? вce разъехались, и лампу потушили. Петр и пошел, спросил кучера Игната: «Что, барыня ее выходила?» — «Да не выходила же», говорит…
— Ах ты, господи! — вскричал Федор Петрович, — да где ж она?
— Не могу знать. Карета стояла подле театрального подъезда до рассвета, какое до рассвета — уж солнце высоко было, когда они воротились домой,
— Кто, барыня?
— Нет, Петр и Иван.
— А барыня?
— Ее так и не дождались.
— Ах ты, господи! Это ни на что не похоже! Давай чаю!
— Ключи у барыни.
— Тьфу! Давай одеваться.
Федор Петрович оделся и отправился к Петру Григорьевичу. Петра Григорьевича не было уже дома; Софья Васильевна куда-то сбиралась ехать, только Катенька была в гостиной.
— Ах, Федор Петрович! — вскричала она радушно, бросаясь к нему навстречу, — как давно вы у нас не были!
У Федора Петровича забилось сердце от какого-то тайного, горького чувства; несмотря на строгое запрещение Саломеи Петровны не подходить к ручке Катеньки — молоденькой девчонки, он в забывчивости подошел к руке.
— Что вы такие смущенные?
— Ничего, Катерина Петровна, так, устал, жарко!
— Вы пешком пришли?
— Пешком.
— Как же это вы осмелились? Сестрица не позволяет вам пешком ходить, — сказала шутя Катенька, — постойте, вот я ей окажу!
