— А где ты набрала? В поле небось?
— В лесу, батюшко.
— А лес-то чей?
— Вестимо, что господской.
— То-то!
— Извольте, батюшко, отсыпать на здоровье.
— Отсыпать! Захочу и все возьму… Что ж ты мало набрала? а?
— Да неколи было; только и набрала что вот дорогой.
— А орехи поспели?
— Нет еще, сударь.
— На! пошла!
Отсыпав в картуз черники, Дорофей пошел к себе и высыпал чернику на стол перед Саломеей, которая, прислонясь к стене, сидела с поникшей головой и закрытыми очами, как опьяневшая от горя.
Есть сердца, которые знают испуг, страх, боязнь, но в беде, вместо смирения и терпения, ожесточаются. Это именно те высокомерные сердца, которые не сознают в себе ничего, кроме высоких достоинств и великих совершенств, а во всех других ничего, кроме глупости и подлости. Саломея, предавшись горьким думам о судьбе своей и унижении, в которое она поставлена, обвиняла, во-первых, виновников своего рождения: они не умели руководить ее к счастию жизни, не умели обставить ее тем, чем ее красота, ум и высокие чувства должны были быть обставлены; потом обвиняла дураков молодых людей, которые не умели найти в ней; потом обвиняла свинью Федора Петровича, которого черт принес в дом свататься на девушках, которых он и подметки не стоит; потом обвиняла мерзавца Дмитрицкого, который соблазнил ее невинную душу, жаждущую истинной, безмерной, высокой любви; потом досталось Филиппу Савичу, сморчку, который осмелился думать сделать из нее вторую хозяйку в доме; потом, припоминай слова Алексея, она разобрала их и убедилась, что, верно, мерзавка Юлия Павловна и мать выведали у глупого Георгия что-нибудь я рассказали Филиппу Савичу; а Филипп Савич из ревности так низко поступил с нею. Никому не было пощады, и лицо Саломеи Петровны выражало какое-то озлобление и совершенно походило на опьянелость, в которой подозревала ее старая Маланья. Дорофей, взглянув на нее, скорчил маску, поусумнился и подумал:
«Врешь, мать моя, какая ты барыня… чай, просто, тово… девка, вот и все».
— Эй, сударыня, чернички покуда!.. Ну, Маланья, что ж чаю? налила? подавай сюда на стол; а староста принес что?
— Да вот же, принес два полуштофчика, да изюму, орехов, яблоков.
— Ставь сюда на стол… постой-ка, я попробую…
И Дорофей попробовал из каждого полуштофчика по рюмочке.
— Маланья, ступай, изготовь к ужину яичницу, да что-нибудь еще… покушать вот им… что ж, сударыня, извольте!
— Я ничего не хочу, благодарю! — отвечала Саломея, вздрогнув, когда Дорофей прикоснулся к ней рукой, потчуя чаем.
— А отчего ж так?
— Пожалуйста, дай мне покой!
— Ну, как угодно… я сам выпью…
И Дорофей отпил до половины чашку, долил сладкой водкой и стал прихлебывать с наслаждением.
— А смею спросить, сударыня моя, какие разбойники ограбили вашу милость?… Сударыня, а сударыня! Э, какая спесивая! когда говорят — не отвечает!.. Добро бы еще кто, а то черт знает!.. Да я знать не хочу… вот барыня отыскалась какая! нашла тут разбойников! Так и поверили! черт ограбил…
— О боже! — вскричала Саломея, вскочив с места и бросясь к двери.
— Нет, пррру! — сказал Дорофей, вскочив вслед за ней и схватив ее за сарафан.
— Мерзавец! — вскрикнула Саломея вне себя.
— Ах, ты! да я тебя, знаешь! — сказал Дорофей, подняв кулак над Саломеей и потом толкнув ее на скамью.
— Помогите, помогите! — закричала Саломея.
— Молчать! — крикнул и Дорофей, размахнувшись снова. Саломея присела от ужаса и замолкла.
— О боже! — произнесла сна тихо.
— Что, выкричала? то-то… ну, помиримся… выпьем… ну, пей! это дамская… сладкая…
Глаза Саломеи загорелись вдруг безумным исступлением; казалось, что она готова была вступить в борьбу, как львица.
— Прочь!
— Фу ты, страшная какая! ну, пей, говорят тебе!
— О, он убьет меня! — вскрикнула она трепещущим голосом.
Дорофей стоял над ней, как некий герой драмы стоял над
героиней драмы с кинжалом и требовал, чтоб она выпила яд.
Саломея, как эта героиня, испугавшись кинжала, пила яд.
— До дна! — крикнул грозно Дорофей, — а! вот теперь вижу, что барыня! Ну, теперь с чайком, я не даром для тебя самовар ставил… Нет, брат, меня не надуешь!.. Ну… что ж чайку, брат… а? небойсь, не трону… э! свалилась… слышь?…
У Саломеи закружилась голова, она без памяти упала на лавку и не чувствовала, как пьяный Дорофей тянул ее за рукав.
— Что ж, брат, надо пить… Эки разбойники… пррру! И Дорофей повалился сперва на лавку, потом на пол.
— Держи, держи! — кричал он — Маланья, держи!
Маланья вбежала, посмотрела и на Дорофея и на Саломею, покачала головой и плюнула.
— Насосались! — проговорила она и, присев подле на лавке, выпила водочки из полуштофа, потом стала пить чай, потом стала все прибирать, а, наконец, и сама свалилась на лавку подле печки и захрапела.
В некотором уездном городе, при городской части, жил квартальный надзиратель Иван Иванович Тесьменко, отличнейший человек, преисправнейший по службе, вернейший муж Авдотьи Матвеевны и попечительнейший отец пяти сыновей и шести дочерей. При всех своих достоинствах он часто страдал невинно и в жизнь свою переменил по крайней мере двадцать родов службы. Из одной вытеснен, из другой уволен, из пятой сам вышел, из седьмой обстоятельства заставили выйти, из восьмой болезнь, из девятой жена, из десятой начальник, из которой-то, кажется по лесной части, леший, просто пришел к нему и говорит:
— Иван Иванович, извольте выходить в отставку, а не то я истреблю весь лес, вверенный вашему благоусмотрению и надзору.
Собственно Иван Ивановичем все были довольны как нельзя больше, но женой его никто не был доволен; даже леший, служивший с Иваном Ивановичем по лесной части. Авдотья Матвеевна была очень хорошая женщина; но по недоверчивости к мужу она всегда входила в его дела по службе и распоряжалась всем очень умно и заботливо, однако ж это не нравилось ни начальникам, ни подчиненным ее мужа. Леший же недоволен был тем, что она называла всех, на кого рассердится, сперва лешим, а потом свиньей. «Стало быть, и я свинья?» — подымал леший и обиделся. Долго терпел, наконец, не зная чем отмстить, начал рубить лес. По ночам такая рубка, что чудо; глядь на утро — сотни самых лучших дерев как не бывало. Иван Иванович, смекнув, что плохо и придется отвечать, принужден был подать в отставку.
В звании квартальной надзирательши Авдотье Матвеевне как-то удобнее было мешаться в разные распоряжения.
