поигрывая поясным ножом.
Торлейв вместо ответа стиснул зубы и сам себе приказал: лучше молчи.
Он знал, что бабу Плынь винили не напрасно. Мистина показал ему разрубленный денарий и попросил подтвердить: точно ли на нем написано «Оддо» и «Колониа», как на тех, что ему показывал Хельмо. На вид было похоже, но сам Мистина, не зная никаких букв, ни греческих, ни римских, не мог быть уверен, что значки на денарии из тайника в курятнике – те самые. Что за денарий, Мистина не объяснил, лишь велел никому об этом не говорить, и уже по этому Торлейв, способный свести два конца, понял: денарий связан с жабьим делом. Сейчас ему добезума́ [77] хотелось взглянуть на Хельмо, сидевшего с ним плечом к плечу – неужели лицом себя не выдаст? Но сдерживался, понимая: если он сам обнаружит свою осведомленность перед немцами и спугнет эту дичь, Свенельдич уже его высушит и палочкой проткнет. И будет прав. Торлейву не в первый раз приходилось участвовать в тайных играх Мистины с иноземными послами, и для него эта битвы была не менее важной, чем те, в которых вздымаются стяги, трещат щиты и валькирии спускаются за душами храбрецов. И не труднее ли сидеть как ни в чем не бывало, чем бежать на врага с мечом и щитом. От усилия себя не выдать его пробрала дрожь.
– Псалмы, что у грека в книге, – не для колдовства, – переведя дух, обстоятельно пояснил Торлейв. – Был в давние времена такой царь, звали его Давид. Сии песни он сам сложил, чтобы богу молиться, на врагов пенять, защиты и милости просить. Вреда никакого они причинить не могут. Их в церквях читают и поют. Вот, у гостей наших спроси. – Он все-таки показал на немцев, не глядя, однако, в глаза Хельмо и Рихеру. – Только у греков – по-гречески, у моравов – по-моравски, у немцев – по-латински.
– Один хрен, – отозвался Игмор.
В дружине Святослава к христианству и христианам относились неприязненно и уже поэтому ждали от них любого зла.
– Мертвецу поклоняются, какого ж от них ждать добра! – злобно бросил Красен. – Дружбу с навцами водят, чары творят. А на людей напраслину возводят…
– Не мертвому богу христиане поклоняются, а живому! – возразил Торлейв.
Ему вовсе не хотелось вести с гридьбой богословские споры – этих вразумить можно только кулаком в челюсть. Но промолчать, когда со зла и глупости порочат веру, ему было бы стыдно и перед богом, и перед самим собой. В мыслях его был не столько крест, сколько Эльга, но ради нее он не мог смолчать.
– Злые люди Христа сгубили за то, что хотел всем дать вечную жизнь, а он сам после того через три дня воскрес и на небо вознесся, – продолжал Торлейв, глупо чувствуя себя в должности проповедника.
Тут его осенило, и он уже открыто взглянул на Рихера и Хельмо:
– Помогите, амичис мейс [78]! Вы ж хотите хазар вере учить – вот вам, попробуйте гридьбе хоть что втолковать. Эти хоть славянский язык понимают!
Кое-кто засмеялся: зрелище Игморовой братии, внимающей беседе о Христе, и правда было смешно.
– Да этих научишь! – усмехнулся Асмунд.
– О, учить вере хочет отец Гримальд, а мы не довольно сведущи… – начал Хельмо, но Рихер прервал его:
– Нельзя думать, что воины не способны понять слово Христа. Твоя светлость, позволь мне рассказать тебе и твоим людям об одном знатном воине… его звали Лонгин, – продолжал Рихер, уловив на лице Святослава любопытство, означавшее разрешение. – Он был начальником стражи у Пилата в Иудее, вот как Игмар – у тебя. – Рихер показал на Игмора. – Когда Христа казнили, Лонгин был при этом со своими людьми. Христос уже умирал, подвешенный на кресте, и Лонгин, чтобы убедиться, что Господь правда умер, ударил его снизу под ребра своим копьем. А это было не простое копье! Очень давно, две тысячи лет назад или ранее, с неба упал железный камень, и из него сделали копье. Им владели многие древние цари – царь Соломон, царь Ирод… и другие. Всем оно приносило удачу и победу, и прозвали его Копьем Судьбы…
На лугу, полном людей, установилась тишина. Повесть о чудесном оружии, пришедшем с неба и приносящем удачу, была очень хорошо понятна и гридьбе, и самому Святославу. Все эти люди выросли на подобных же преданиях о чудесных копьях и мечах, каждый из которых тоже носил собственное имя и помогал владельцу одерживать победы. Именно такая проповедь и могла до них дойти: если не принести веру, то хотя бы затронуть живое чувство. Видя обращенные к нему со всех сторон внимательные глаза, Рихер даже привстал, чтобы всем было лучше слышно, и голос его вплетался в шелест ветра в кронах опушки и щебет птиц.
– Сотник Лонгин верил в силу копья и всегда носил его с собой. Никто не знает, как оно попало к нему. У него были больные глаза, и когда он ударил копьем под ребра Христа, оттуда излилась кровь и вода, попала на его глаза, и он исцелился. И свершились тут великие знамения: померкло солнце, задрожала земля, раскрылись гробы, и показались из них мертвые. И тогда понял Лонгин, что Христос – истинный Сын Божий. Потом, когда погребли Христа, Лонгин и еще два воина стояли на страже и видели, как он воскрес. Тогда стала вера их полна. Рассказали они Пилату и старейшинам о воскресении, но те пожелали утаить и дали им серебра: мол, скажите, что вы на страже заснули, а друзья Христа украли тело. Но они не захотели солгать. Потом Лонгин принял крещение от учеников Христа и сам стал проповедником и апостолом. А копье его с тех пор стало вдвойне святым и могучим. Им позже владел Константин Великий и его мать Елена, и его стали называть Святое копье…
– А где ж оно теперь? – живым любопытством спросил Святослав.
Рихер не сразу ответил, а подождал, пока все осознают заданный вопрос.
– Теперь владеет им государь наш Оттон, – произнес он так, будто иначе и быть не могло.
По поляне пробежал гул недоверия.
– Свидетель мне святая Лиоба фон Бишофсхайм! – Рихер перекрестился, и Хельмо кивнул, присоединяясь. – Еще лет сорок назад, пока правил в Регнум Теотоникорум король Генрих, отец Оттона, Родольф, король Бургундский, подарил ему Копье Судьбы. Сам он получил его от Самсона, короля Верхней Италии, а как оно попало к нему, этого у нас не знают. Генрих, когда услышал об этом копье, то ради своей преданности вере отправил послов
