— Что же, здесь все крестьяне такие? — давясь смехом, зашептала Алиса в ухо Герману, когда они отошли на порядочное расстояние.
— Нет, — ответил он, — это дочка хозяина. Сегодня именины у ее брата.
— Так ты говорил, что этот, как его, Мальцев, богат, да и при дворе служил?
— Все это так, — кивнул Герман. — Он большой оригинал, детей сызмальства приучает к хозяйству.
— Неужели им это нравится? — удивленно спросила Алиса.
— Вряд ли. Сбегут при первой же возможности. Или в дом умалишенных папашу определят, когда вырастут.
Оригинальность хозяина они всецело смогли оценить, застав его за необычным занятием. Мальцев восседал на балконе своего дома, окруженный своеобразной свитой, и смотрел на пруд неподалеку. В пруду плескались голые девки и бабы, поднимая тучи брызг и натужно хохоча. У пруда стоял человек с коробкой конфект и поглядывал то на Мальцева, то на мокрых и охрипших баб. Когда указательный перст Сергея Ивановича останавливался на какой-нибудь купальщице, человек тут же выдавал ей конфекту. Баба кланялась, жевала и продолжала свое занятие с удвоенным энтузиазмом.
Алису с Германом провели наверх. Мужчины деловито поздоровались, и тогда из-за спины Германа вышла Алиса.
— Это та самая, что у тебя под опекой?
— Алиса Форст. — Алиса присела так, как их учили в Смольном.
— Смотри-ка! А не ты ли, милая, будешь и ночной царицей, тьфу, бес попутал, княгиней то есть?
— Я смотрю, слава твоя велика, — усмехнулся Герман, подбадривая Алису взглядом. — До Людиновских заводов докатилась.
— До Людиновских, положим, не докатилась, а вот до дворцовых паркетов — да… Заинтересовались там княгиней-то. Особенно после самоубийства Петрухи Трушина. Говорят, из-за нее, окаянной, — усмехнулся в бороду Мальцев.
— Ах, — вскрикнула Алиса, — что вы такое говорите? Неужели Петр Иванович преставился? Царствие ему небесное.
— Ну-ну, только обмороков мне тут не хватало. — Мальцев поверил искреннему тону и ужасу, застывшему в глазах девушки. — Небось от морских моих наяд не покраснела. Чего уж тут сантименты разводить?!
Алиса перевела взгляд на пруд, на продрогших баб. Потом умоляюще посмотрела на Германа и самым натуральным образом побледнела — и непременно упала бы, не поддержи он ее под локоток.
— Ну будет, будет, — пристыженно сказал Мальцев. — Прикажи расходиться, — гаркнул он кому-то, указывая на пруд. — Какие нежные эти барышни, — сказал он на ухо Герману, приглашая его следовать за ним. — Пусть пока с девчонками моими познакомится. Будет им о чем потолковать. А нам — с тобой.
Беседовали они, запершись в кабинете, о разном. О винных откупах. О стеклодувном деле, о хрустале. Мальцев долго расписывал Герману историю строительства хрустального дворца, возведенного в Симеизском поместье, в Крыму… Жаловался на столичных финансистов, казнокрадов да мистификаторов.
— Как любит поговаривать Вяземский, — усмехался Мальцев, — мистификация — это искусство наподобие театральной драмы, спектакль. К чему трудиться, не лучше ли ломать комедию? И знаете ли вы, сколько таких спектаклей по России разыгрывается? Сотни, тысячи, а то и сотни тысяч. Рассказывал мне тут один знакомец из Третьего отделения…
Герман слушал вполуха. Мистификации были ему ближе восхваляемого Мальцевым труда, а пути, им указанные, возбуждали тягу к капиталу. С капиталом-то совсем другой разговор — можно в акционеры податься к золотопромышленникам, а еще лучше — в банке каком долю выкупить.
А тем временем Мальцев свой рассказ продолжал:
— …так вот этот Андрейка, хоть еще молоко на губах у дурня не обсохло, а докумекал, как под самыми окнами императорского дворца деньгу зашибать. Выписал сам себе приказ, чтобы в Летнем саду в шляпах и кушаках не гуляли. Наказание — порка плетьми. И приставал к горожанам со своей липовой бумаженцией. Те, никогда ничего не слышавшие о таком указе, но знавшие, что император Павел Петрович и не на такое горазд, верили и откупались от Андрейки чем могли — кто рублем, кто полтиной.
Осоловелый хозяин перестал представлять для Германа интерес, и он поспешил в дорогу, несмотря на глухую полночь. Экипаж, выданный хозяином, довез их с Алисой до ближайшей почтовой станции, где они с облегчением пересели в почтовый.
Чтобы заняться акцизной деятельностью, винными откупами, нужна была крупная сумма. Поэтому на обратном пути в Петербург они ненадолго остановились в Москве, у знакомого ювелира, которому Герман предложил коллекцию Марцевича — все предметы разом или по отдельности. Ювелир юлил и вздыхал, охал и ахал, но все-таки порешили на том, что продавать вещи он будет негласно — в течение трех месяцев.
Можно было, заручившись бумагами из министерства, сколотить целое состояние. Да только вот беда, по возвращении в Петербург их ожидал пренеприятнейший сюрприз. Когда Герман с предосторожностями открыл свой сейф, то ничего там не обнаружил. Сейф был абсолютно пуст.
Приступили с расспросами к Любаше: кто приходил, кого пускала? Та отпиралась, но, не выдержав допроса с пристрастием, разрыдалась и, всхлипывая тоненько, каялась и просила прощения. Чтобы подбодрить ее, Герман сказал, что украдена сущая безделица — серебряный портсигар. Любаша хныкала. Она страшно боялась колдуна-хозяина, а дело было до того интимное, что поведать о нем мужчине — стыд кромешный и позор.
Как только хозяева уехали, приударил за ней приказчик. Не то чтобы хорош собой, да больно напорист. И ухаживал по-человечески. Пирожных принес, чай просился попить. Шутки шутил такие, что Любаша чуть кипятком не обварилась. Но всего-то шлепнул разок по заду да ушел.
Но это все в первый раз. Во второй иначе. Хотя, кроме шлепка, опять — никаких приставаний. В третий — кататься позвал. В коляске приехал, как фон-барон. Увез на Каменный остров. Да там в кустах, к вечеру, и состоялась у них любовь. Домой доставил Любашу помятой и пунцовой. Ключ тогда в двери повернулся как-то сразу. Она уж решила, что сгоряча забыла запереть. Да было никак не вспомнить.
И еще приходил три раза приказчик. Прямиком к ней в комнатку, не слушая никаких отказов. Что-то в нем такое было — в глазах, в походке. Что-то страшное. А в последний раз как оделся да собрался уходить — замешкался. В дверях стоял и смотрел исподлобья. Дикий стал совсем, хмурый. У Любаши, что в платке его провожать вышла, ноги подкосились. Вот сейчас возьмет и задушит. От страсти или как — одному Богу ведомо. И так она от страха вся встрепенулась, кинулась к нему и давай целовать, касатиком называть, в любви клясться. И что-то в нем дрогнуло. «Живи, — говорит. — Помни меня». А Любаша за ним на лестницу: «Век не забуду, касатик. Ты только кликни, ежели что…»
