Поль в последний раз посмотрел на окно, на изогнувшийся слегка женский силуэт, хотел было махнуть на прощание дяде, да карета его пропала из виду, вскочил на коня и ударил его по бокам что было мочи. Смешно было в таком виде — цилиндр, смокинг — да верхом. Но кто его тут заметит, когда он сам с трудом различает дорогу. А если честно — и вовсе ничего не видит. Несется в полной темноте, доверясь любезному своему Бруту. Конь бьет копытами по невидимой земле, и чудится Полю, что летит он над бездной, а сердце его просит — быстрее, а сердцу муки все мало, оно хочет его совсем извести, его безумное сердце.
Ну какие же необыкновенные все-таки у нее волосы. В них блестит настоящее золото, как в породе, которую тесть показывал ему нынче утром. А глаза! Да не цвет, не разрез, а бездонность их, бездонность… порока?
Он еще думает о красавице, о хворой своей жене, о тесте с проницательными глазами, обо всем сразу, а конь уже чует преграду, и заводит голову набок, и встает на дыбы… Поль вылетает из седла в пыльную траву, от неожиданности ему не поднять головы, а лес вокруг оживает, шепчется, и то ли искры мерцают в темноте, то ли чьи-то глаза. А потом лицо накрывает чем-то, и резкий запах окутывает постепенно его сознание, пока он еще бьется, чтобы сорвать с лица невидимый предмет, и не чувствует, как сильные руки сжимают его запястья и локти…
Поль открывает глаза не скоро. Первое, что он видит: Авдотья задувает свечу — она ни к чему, на дворе светает. Авдотья поворачивается к нему и ахает, потом поспешно выбегает за дверь и возвращается с родственниками во главе с тестем. Все они одеты наспех, прищурившись, всматриваются в его лицо. Авдотья громко рыдает на плече у своего кузена, а тот буравит маленькими глазками потолок.
Сквозь толпу родственников пробирается доктор, просит говорить тише, берет Поля за руку, смотрит на часы, губы беззвучно отсчитывают удары пульса. Доктор удовлетворенно улыбается, протягивает руку, тыча указательным пальцем чуть ли не в лоб Полю, смотрит на собравшихся: «Ну, что я говорил?»
Авдотья завывает на плече кузена, в глазах собравшихся — явное разочарование. Тесть смотрит на Поля недоверчиво, словно не верит, что это он, Поль, перед ним. Теща смахивает злую слезинку… И наконец все отступают куда-то во мглу, Поль проваливается в черную дыру сна.
Во второй раз он открывает глаза, когда на улице сумерки. Рядом с ним дремлет в кресле его преданная старая Глаша, бывшая ему в детстве заместо няньки.
— Глаша, — пытается прошептать Поль, Глаша.
Он боится говорить громче, боится, что снова набегут родственники, Авдотья зальется слезами. Он еще испытывает чувство вины. Глубокой вины, непростительного своего падения. Он пытается вспомнить, откуда это чувство и что же с ним случилось? И едва начинает вспоминать, как перед ним встает образ неземной красавицы, подбоченясь стоящей у стола с зеленым сукном. «Делайте ваши ставки!»
Ну да, да. Дядюшка обещал ему сюрприз. Необыкновенный сюрприз. Говорил: «Монте-Карло — для дураков. У нас в Подмосковье и не такое увидишь!» Потом долгий путь по обездвиженному жарой лесу, глухой стук яблок в заброшенном саду и такой же глухой и безнадежный стук его собственного сердца, когда оно упало под ноги хозяйки дома. Безумный вечер, промчавшийся в одно мгновение. Его мучительные мысли при отъезде. Аллюр над бездной. Падение? Да, да, кажется, он упал с лошади…
— Глаша… — Ему необходимы разъяснения.
Ему нужно знать, как он оказался здесь, кто нашел его, и самое главное — Господи, как он мог забыть про выигрыш! — не шныряла ли теща у него по карманам и где его смокинг. Ему нужно знать многое, но старуха туговата на ухо, она не слышит. Или все-таки с его губ не слетело еще ни звука? Но почему? Поль хочет потянуть Глашу за рукав, но руки не слушаются. Он пробует пошевелиться, но — тщетно. Ему хочется кричать, но кошмар делает его слабым, и он только шепчет беззвучно сонной няне своей с интонацией задушенно-монотонной: «Глаша, Глаша, Глаша…»
А на веранде той же подмосковной усадьбы Поля сидит его тесть и, оглаживая бороду, смотрит на предзакатное солнце, которое опускается в лес. И в который уже раз решает задачу — прав он был или нет? Вспоминает он свой разговор с зятем с месяц тому назад. Тогда денег у него просил, пояснял, что не то чтобы в долг — за проценты. Убеждал, что деньги должны работать, а не в кубышке храниться. Деньги должны приносить деньги. А он, Поль, все смеялся. Легкомысленный человек и глупый. Денег не дал. «Вы, — говорил, — может быть, и богаче меня будете, да денег у вас все равно нету. Выкачиваете со своих приисков миллионы да покупаете заводы, выкачиваете с заводов — в землю вкладываете, алмазы ищете. Я такой жизни не понимаю. Мне нравится, когда могу себе жизнь приятную создать на эти деньги. А угробить их в ваши рудники для меня радости мало…» Не поверил, что ли? Купцу Игнатьеву не поверил. Оскорбил он его тогда до глубины души. Да и сроки поджимали, деньги нужны были сразу, и огромные, надо сказать, деньжищи. А где взять?
И про дочку подумал. Дура выросла, дурища дурищей. А все одно — сердце отцовское болит, потому как единственная кровинушка. Да и дело свое кровное передать некому. Не дурище же этой и не ее муженьку. Дворянинчик-то ее его заводы и прииски продаст, чтобы деньги пропить-проесть. На внуков надеялся — и тут неудача. Не полюбился дочери муж, а сердцу не прикажешь. Он решил отцовскую волю проявить, приказывал. Да только как поживет с мужем его голубушка Дуня, так высохнет, побледнеет, доктора соберутся, советуют на воды. Ну что с ней сделаешь, раз природа у нее купеческая осталась, не принимает ни ихней дворянской пищи, ни воздуху, ни окружения.
А потом присмотрелся он и заметил, как Авдотья оживляется, когда племянник его (не по прямой ветви, правда) в дом к ним заглядывает. Дальше больше. Она — на воды, племяннику тоже вдруг по пути. Она — в Кисловодск, и его туда, вроде бы как с поручениями… Совсем голова кругом пошла у него. Иначе бы…
Не решил бы он иначе в кабак поехать. В самый удалой и развеселый. А там как раз Веригин Никита гулял. Кто его не знает в Москве? Огромный, под потолок ростом, в плечах не сажень — две, да еще аршин. Кудри буйные, глаза жесткие. Увидел Игнатьева и смеется.
— А сказывают, ты сюда сто лет не заезжал! Ах, врали! Головы поотверчу.
— Правду сказывают. Только сегодня — повод.
— Тоска или радость? — спрашивает Никита, наполняя стакан и протягивая второй Игнатьеву.
— Безвыходное положение, — вздыхает купец и собирается выпить чарку, но Никита жестом останавливает.
— За это пить не буду, — говорит отечески, хоть и моложе годков на пять Игнатьева, — и тебе не советую. Лучше давай за мой новый караван выпьем. За радость мою. А потом ты мне про свое горе расскажешь…
